– Наверное, вы незнакомы с...

Имени она произнести не успела. Герцог де Бофор – глаза его метали молнии – ответил, едва кивнув головой:

– О, я уже встречался с господином аббатом, но не думал, что он вернется во Францию...

Ответить герцогу поспешил сам Мазарини. Любезно поклонившись и еще более любезно улыбаясь, он, поведя тонкими, галантно вздернутыми усиками, произнес бархатным, с певучим французским выговором голосом:

– Его преосвященство кардинал де Ришелье призвал меня к себе помочь ему в столь тяжких трудах.

– Я не люблю кардинала, но он хотя бы француз. На кой черт ему понадобился какой-то итальянец?

– Бофор! – с гневом вскричала королева. – Вы забываетесь, и это происходит слишком часто и совсем мне не нравится...

– Не тревожьтесь, ваше величество! Господину герцогу неизвестно, что теперь я француз и готов отдать всего себя моей новой родине. Поэтому Мазарини больше не существует. Хватило лишь одного приказа его величества короля, чтобы родился Мазарен.[5] И я всегда к вашим услугам, господин де Бофор.

– Вполне достаточно, если вы будете служить государству, сударь. Я же в ваших услугах не нуждаюсь! – бросил Бофор с резкостью, вызвавшей новое недовольство Анны Австрийской.

– Я полагала, что вы, как и все здесь, пришли пожелать счастья ребенку, которого я жду, – сухо сказала королева, – но, кажется, вы дали себе труд приехать ради того, чтобы искать ссоры с моими друзьями.

– Я и не знал, что господин аббат принадлежит к вашим друзьям. Хотя я припоминаю, что когда он находился в Риме, то осыпал вас изумительными подарками. Но если женщина – королева Франции, то подобный человек именуется поставщиком, а не другом...

Покраснев от негодования, Анна Австрийская уже замахнулась веером, чтобы ударить наглеца, когда рядом с герцогом де Бофором откуда-то снизу послышался раздраженный визг: малыш в белом атласном платьице и атласном чепчике (его вела за помочи гувернантка) топал ножками, пытаясь броситься вперед и ударить его сжатыми кулачками.

– Мама! Мама! – кричал он, сердито глядя голубыми глазами на незнакомого мужчину, который, как ему казалось, хотел сделать маме что-то плохое.

Это был дофин Людовик!

Франсуа, охваченный сильнейшим волнением, с каким он не мог совладать, преклонил колено, но не столько из почтения, сколько для того, чтобы получше рассмотреть этого полуторагодовалого малыша, которого не ожидал здесь увидеть и который заставил его сердце забиться необычно учащенно.

– Ваше величество! – с бесконечной нежностью в голосе прошептал он, не в силах сказать ничего больше; Франсуа разрывался между желанием расплакаться и желанием взять на руки ребенка: малыш был такой очаровательный – круглое личико, золотистые, как у матери, локоны, что выбивались из-под чепчика... Но малышу не понравилось бы это, он продолжал что-то лепетать: на его детском языке это, несомненно, были слова обиды и гнева, прерываемые горестными возгласами «мама!». Теперь королева засмеялась, протягивая мальчугану руки; неожиданно послышался голос, который спросил:

– Кажется, мой сын не слишком вас жалует, дорогой племянник? Если вас это может утешить, то знайте, что и я нравлюсь ему не больше. Как только он меня видит, то начинает плакать так громко, словно перед ним дьявол, и звать мать.

Сказав это, король подхватил на руки дофина, который, изогнувшись дугой, пытаясь вырваться, заплакал еще горестнее. Поэтому король даже не попытался его поцеловать и без всякой нежности опустил сына на колени королевы. Неприветливое лицо Людовика XIII стало еще мрачнее, если это вообще было возможно.

– Что я вам говорил? – проворчал он. – Хорошенькая будет у нас семейка, если и будущий ребенок будет похож на него! Пойдемте, господин Главный! Мы уходим!

Последние слова адресовались великолепному, в костюме из серой парчи и золоченого атласа молодому человеку, который, поклонившись королеве, выступил вперед. Герцог де Бофор, который давно его не видел, подумал, что молодой Анри д'Эфиа де Сен-Мар сделал карьеру и стал еще красивее, чем прежде. Этот молодой двадцатилетний человек держал короля в руках, хотя при этом никто не мог бы обвинить его в противоестественном пороке. Все знали его страсть к Марион Делорм, прекраснейшей из куртизанок, и даже поговаривали, будто он хочет на ней жениться. Но и общеизвестное отвращение короля к искушениям женской плотью не оставляло никаких сомнений насчет истинного характера их отношений. Людовик XIII был покорен чудом красоты так же, как Пигмалион сотворенной им Галатеей, с одной лишь разницей: Сен-Мар охотно мучил своего повелителя, а статуя была неспособна на это...

Поэтому де Сен-Мар, вместо того чтобы дать себя увести, заупрямился.

– Государь, позвольте мне хотя бы раскланяться с господином герцогом де Бофором! Вам известно, как высоко я ценю храбрость и воинскую доблесть, а у герцога их хоть отбавляй! Какое это редкое удовольствие видеть вас, господин герцог! Разрешите воспользоваться им, чтобы причислить себя к вашим друзьям...

– Как же так, выходит, что вы никогда не встречаетесь? – недоуменно проворчал король. – Разве вы оба не завсегдатаи Королевской площади или ее ближайших окрестностей?

– Я чаще всего посещаю притон Блондинки, ваше величество, – с улыбкой ответил герцог де Бофор. – А мадемуазель Делорм живет на другом конце площади. Никакой возможности встречаться у нас нет!

– Скоро я ее вам предоставлю! В Артуа, которое мы намерены присоединить к королевству! Двести тысяч солдат под командованием маршалов де Шатийона, де Шольна и де Ла Мейере получили приказ взять Аррас! И если они не выполнят мой приказ, то ответят своими головами!

Все присутствующие испуганно замерли. Людовик XIII еще не все сказал и повернулся к жене, которая, побледнев, прижала к груди сына.

– Я решил, мадам, любой ценой искоренить в моем королевстве испанскую заразу. Это дитя будет царствовать во Франции, не урезанной стараниями ваших родственников.

Выпад был слишком резкий. Герцог де Бофор понял смятение Анны и отважно бросился в схватку:

– Будьте уверены, ваше величество, что все, кто находится здесь, и я в том числе, будут сражаться с упорством, необходимым для того, чтобы головы наших маршалов уцелели у них на плечах. Они проливают свою кровь слишком щедро, чтобы ее остатки пришлось проливать еще и на эшафоте!

С этими словами он откланялся и ушел, чувствуя во рту какой-то горький привкус. Этот дикий приказ, о котором объявил король, преисполнил Франсуа ненавистью и отвращением, но не к Людовику, а к его очевидному автору, тому, кто очень хотел раздавить всех вельмож королевства: к кардиналу! Может быть, пришло время подумать о том, чтобы устранить Ришелье прежде, чем будет обескровлена вся знать?

Однако после визита в Сен-Жермен у Франсуа осталась симпатия к молодому фавориту. Бофора тронул дружеский порыв Сен-Мара в минуты, когда самому Франсуа был нанесен двойной удар: любимая им женщина оказалась беременной от другого и улыбалась какому-то проходимцу, а ребенок, к которому тянулось сердце де Бофора, сразу невзлюбил его. Это было хуже, чем поражение, это была катастрофа, и Франсуа подумал, что в ожидании опьянения боем ему необходимо иное опьянение. И даже несколько разных опьянений! В этот вечер в притоне у Блондинки он выиграл в карты, но вдрызг напился, а на следующий день он почти силой овладел Марией де Монбазон, встреченной им на балу у принцессы де Гемене, вероятно, последнем балу, ибо все перешептывались, что после бурной любовной жизни (одним из последних ее любовников был аббат де Гонди) принцесса, достигнув пятидесяти лет, подумывала уйти в монастырь.

На самом деле прекрасная герцогиня де Монбазон не слишком сопротивлялась Бофору. Уже несколько лет она и Франсуа словно обменивались выпадами на рапирах с предохранительными наконечниками. Это выглядело так убедительно, что им даже часто приписывали любовную интригу. Но в этот вечер нечто наконец произошло: после того как они вместе станцевали медленную и грациозную павану (считалось, будто она напоминает любовный танец павлина), Франсуа увлек партнершу в боковую комнатку, где хозяйка дома обычно занималась своей корреспонденцией, и, едва переступив порог, сжал Марию в объятиях, осыпая ее поцелуями, прежде чем без всяких церемоний бросить герцогиню на кушетку, на которой ее серебристое платье казалось прекрасным цветком.