Сильви дождалась, когда тюремщик принес обед, часть которого она все же по привычке съела, но на этот раз она выпила почти весь кувшинчик бургундского: Сильви, даже преследуемой страхом, требовалось мужество, чтобы убить себя.

Когда тюремщик забрал поднос с посудой, не скрыв своего разочарования тем, что кувшинчик, который он сам привык опустошать, уходя от заключенной, пуст, Сильви взялась за дело: она схватила простыню и зубами вырвала из нее прочную полоску, после чего забралась на табурет и привязала ее к деревянной перекладине, к которой были подвешены занавеси кровати. Потом сделала скользящую петлю, убедившись, что это примитивное приспособление не подведет; затем, приставив табурет к ножке кровати, Сильви опустилась на колени, чтобы попросить у Бога прощения, сожалея, что не может даже написать нежную записочку крестному отцу. Франсуа вообще писать не стоило: он забыл Сильви. Это мучило Сильви не меньше, чем предстоящий роковой конец.

– Медлить нельзя! – прошептала она. – Надо решаться!

И Сильви, снова встав на табурет, просунула голову в петлю, когда вдруг послышался лязг засовов. Хотя Сильви резким движением ноги оттолкнула табурет, она даже не успела почувствовать, что на ее шее затянулась удавка. К ней бросился офицер, который ночью водил ее на допрос. Через секунду он уже держал на руках ослабевшее тело Сильви.

– Эй, ко мне! – крикнул он солдатам. – Перережьте веревку!

Как только Сильви открыла глаза, офицер резко проговорил:

– Самоубийство здесь запрещено! Вас следовало бы посадить в карцер! Там, по крайней мере, нет ничего, что помогло бы вам покончить с жизнью!

– Или чтобы выжить! – закричала Сильви, апатия которой сменилась гневом. – Какое вам дело до того, что люди кончают с собой? Вашему палачу меньше работы...

– Вот именно, вы отнимаете у него кусок хлеба, – с чудовищной логикой заметил офицер. – Теперь пойдемте, вас ждут!

Она стала отбиваться, но ее быстро скрутили.

– Ради Бога, оставьте меня здесь, дайте мне умереть! Я не хочу возвращаться... вниз!

– Вы пойдете туда, куда следует! Ну, вперед!

С мертвой душой, но живая, Сильви в сопровождении солдат пошла вниз по лестнице, страстно моля Бога о том, чтобы что-то произошло: рухнул лестничный пролет или на голову ей с потолка упал камень, избавив от грядущих страданий.

Выйдя во двор, Сильви сразу посмотрела на низкую дверь, которая так страшила ее, когда офицер взял ее под руку и сказал:

– На этот раз не сюда! Вам предстоит небольшая поездка...

На Сильви вдруг обрушилось чувство такого огромного облегчения, что она едва не разрыдалась. Ноги у нее еще дрожали, когда ее подсаживали в карету – точную копию той, которая ждала ее у ворот монастыря, и она скорее упала, чем села, на подушки, обитые серым сукном. Лишь в этот миг она заметила, что в карете сидит одетый в черное человек, и в испуге отпрянула, вспомнив о своем злоключении в замке Рюэль, но незнакомцем оказался только судья, допрашивавший ее прошлой ночью, и Сильви мысленно поблагодарила Бога, который убрал с ее дороги Лафма. Сильви не пережила бы этот путь, если бы ей пришлось преодолеть его под жестоким взглядом этого негодяя...

– Я знаю, что вы мне не ответите, и все же спрошу вас, куда мы едем?

– Это не секрет. Мы едем в кардинальский дворец.

И снова под колесами кареты прогремели доски на подземном мосту Бастилии...

Выйдя из кареты во дворе дворца, Сильви поняла, что здесь готовятся к отъезду. Вокруг некоего странного сооружения, обтянутого пурпурной тканью с вышитыми на ней гербами кардинала, суетились слуги и гвардейцы: одни укладывали на телеги сундуки и прочий скарб; другие проверяли собственную экипировку, тщательно осматривали лошадей и оружие.

– Разве его преосвященство покидает Париж? – прошептала Сильви; она уже вполне пришла в себя, чтобы осмелиться задать вопрос.

– Его преосвященство направляется на юг, к королю, чтобы вместе с ним разделить славу наших недавних побед. Постарайтесь не раздражать его преосвященство! Кардинал болен и предпринимает эту поездку ценой невероятных усилий воли.

В том, что кардинал серьезно болен, Сильви смогла убедиться, когда ее ввели в спальню, где слуги заканчивали облачать его преосвященство. Яркое пламя в камине яростно боролось с холодом. В комнате было почти нечем дышать, но кардинал был бледен как мертвец. Худоба Ришелье превратилась в изможденность, и его лицо, еще больше вытянувшееся из-за острой, почти побелевшей бородки, казалось не шире лезвия ножа... Глаза ввалились, а на шее и запястьях из-под длинной сутаны из красного муара белели кружева, прикрывавшие язвы, которыми, как говорили, было покрыто все его тело. Однако спину Ришелье держал прямо, а взгляд у него был властный. Двигаясь медлительно, кардинал с трудом добрался до кресла у маленького стола, заставленного пузырьками и баночками, потом повелительным жестом удалил из спальни слуг.

Сильви впервые видела Ришелье без его кошек, но ее удивление продолжалось недолго: вдруг откуда-то возник великолепный кот с густой пепельно-серой шерстью и вскочил на худые колени кардинала, который поморщился от боли. Длинная бледная ладонь сразу же погрузилась в шелковистую шерсть, и одновременно грудной, несколько хриплый голос спросил:

– Значит, это снова вы, мадемуазель де... де... Вален? Так ведь вас зовут?

– Когда-то давно я уже имела честь сообщить свое имя вашему преосвященству...

– Вы правы. Давно это было, но вы почти не изменились. Да нет, пожалуй, немного подросли! Сколько вам сейчас лет?

– Скоро исполнится двадцать, монсеньор.

– Я не буду спрашивать вас, чем вы занимались все эти годы. Во-первых, потому, что кое-что мне уже известно, во-вторых, потому, что у меня слишком мало времени. Вы продолжаете петь?

– После многих месяцев перерыва я снова начала петь в капелле монастыря Визитации. Чтобы хорошо петь, на сердце должно быть легко...

– ...или бесконечно тяжело. Утверждают, будто лебедь в предсмертные мгновения издает самые восхитительные звуки. Мне было бы очень приятно, если бы вы спели для меня в последний раз... Посмотрите возле флорентийского секретера, там должна быть гитара!

– Я не смогу петь, монсеньор, – тихо сказала Сильви, не двигаясь с места.

– Почему?

– Я не лебедь, и к тому же... Возможно, приближение смерти улучшает голос, но страх его портит...

– А разве вам страшно? Если мне не изменяет память, я слышал от вас уверения в том, что вы меня не боитесь?

– Теперь настали другие времена, монсеньор! Тогда я была на службе у королевы и в пределах дозволенного была свободна. Сегодня я приехала из Бастилии, куда меня бросили под тем предлогом, будто я хотела отравить ваше преосвященство...

Приступ сухого, грудного кашля сотряс худое тело кардинала, отчего на его бледных щеках пятнами проступил румянец. Он склонился к столу, взял наполовину наполненный бокал и медленно выпил.

– Но вы, естественно... вы... никогда не хотели... меня похоронить?

– Я? Никогда! – убежденно возразила Сильви.

– Вы, наверное, и не хотели, но другие, из тех, кто вам дорог? К примеру, герцог Сезар...

– Он никогда не был мне дорог. Без госпожи герцогини он ни за что ничего для меня не сделал бы.

– Допустим! Я очень хочу вам верить, но у вас тоже есть веские причины желать моей смерти, ибо, пока я жив, ваш друг Бофор будет вынужден щадить особу Исаака де Лафма, который верно мне служит. Надеюсь, вы не станете утверждать, что не желаете этому человеку тысячи смертей?

– Было бы достаточно одной, монсеньор. Тогда гнусные воспоминания, которые я о нем храню, быть может, несколько померкли бы, а главное – я смогла бы снова начать жить, не испытывая больше страха, что он опять появится... я боюсь этого каждый день, проведенный в Бастилии!

– Забавно! У него приказ больше вас не беспокоить...

– Это слабое слово для принудительного брака и изнасилования!