— Ты готов ехать, Йорг?

— Да. — Секунда, и я уже был в седле.

Мы медленно тронулись.

— Брат Йорг, у тебя осталась гвоздика? — спросил Макин.

Я похлопал себя по поясной сумке.

— Ничего не осталось, все истратил, чтобы унять эту чертову боль.

Макин округлил глаза и оглянулся на разрушенное крестьянское хозяйство.

— Господи Иисусе, там было достаточно… — тихие звуки цимбал оборвали его на полуслове. Клацанье тарелок, жужжание механизмов, топанье и слабый детский смех.

— Йорг, ты там еще кое-что оставил? — спросил Макин.

— Красный Кент был прав, — ответил я. — Проклятая вещица. Дьявол. Пусть все зло от него падет на голову крестьян, нам от этого только лучше будет, не так ли?

На равнине ветер больно бил по глазам.

Райк натянул поводья и развернул коня, намереваясь вернуться.

— Не смей, — остановил я его.

И он не посмел.

В эту ночь спалось плохо. Возможно, три месяца в Логове разнежили мое тело. Спалось плохо, забытье сна и вовсе не наступало. Я лежал в темной комнате, вонявшей блевотиной и хлевом, и не видел ничего, кроме ее глаз — глаз девочки. И ничего не слышал, кроме «тик-тик-тик» моих часов на запястье и «хра-хра-хра» ее дыхания, жаркого, сухого и быстрого. Бесконечно долго я лежал с «тик-тик», «хра-хра» и болезненным блеском ее глаз.

Мы лежали, и теплая река несла нас, воды ее терпко пахли гвоздикой.

«Тик-хра, тик-хра, тик-хра».

Я проснулся, резко вскрикнув.

— Что? — сонно и глухо пробормотал кто-то в темноте. Возможно, Кент, с головой укутавшийся одеялами.

— Ничего, — ответил я, не до конца освободившись от морока сна. — Показалось, часы остановились.

Но дело было не в часах.

В серых сумерках возникло растянутое зевком лицо Макина, лежавшего рядом со мной. Он сплюнул и почесал спину.

— Господи Иисусе, как все болит, — сказал он и сонными глазами посмотрел на меня. — И щепотки гвоздики не осталось?

— Сегодня ночью девочка умерла, — сказал я. — Легко умерла, не мучилась.

Макин поджал свои толстые губы и ничего не сказал. Возможно, вспомнил своего ребенка, умершего много лет назад. Он даже не спросил, откуда мне это известно.

Казалось, прожитые годы не давят на брата Мейкэла своей тяжестью, словно его неспособность вести им счет защищает его. Он смотрит на мир серыми спокойными глазами, вдыхает его широкой грудью, пробует на ощупь крепкими руками. Брат Грумлоу стрижет его коротко, сзади оставляет косичку и бороду сбривает начисто, обнажая острые скулы. Если не предупредить, что в голове у Мейкэла пусто, вы примите брата Мейкэла за одного из ловких мошенников среди братьев. Хотя в бою его руки действительно приобретают ловкость и подвижность, и его можно счесть полноценным, но потом шум боя стихает, мертвые остаются лежать на земле, а Мейкэл бродит по полю и плачет.

На Высокогорье были и равнины, правда, немного и все больше каменистые, и количество камней росло, как только крестьяне начинали пахать землю. За три месяца моей бытности королем я не выезжал за пределы Высокогорья. И только сейчас, оказавшись на дороге, ведущей на север к Химрифту, я увидел окраины своего королевства, граничившего с Анкратом и Топями Кена.

Мы покинули разрушенное крестьянское поселение, Мартена и Сару, чьи имена врезались отныне в мою память, их мертвую дочь Джени, чье дыхание остановилось весенней ночью, когда мы не успели отъехать и на двадцать миль. Мы двигались к пограничной территории, куда братья имели обыкновение стремиться и где возможностей для них было с избытком. Глубина, на которую всякого рода головорезы могут проникнуть на территорию королевства, есть мера его слабости. Тертаны имели слабые границы, а Топи Кена и того слабее. Чего нельзя было сказать об Анкрате. О его границы можно было зубы сломать.

— Почему остановились? — спросил Макин.

Дорога разветвлялась. Не обозначенная на карте грязная дорога глубокой рытвиной уходила к холмам, туда, где границами сталкивались Анкрат, Топи и Высокогорье. Ветер гнал волны по высокой траве. На пограничье трех стран растительность буйная. Кровь отлично удобряет почву.

— А, развилка. Что ж, выберем ту дорогу, что не ведет в Анкрат, — сказал Макин.

Я закрыл глаза.

— Ты слышишь, Макин?

— Что?

— Послушай, — сказал я.

— Да что послушать? — повернулся он ко мне. — Птицы, что ли?

— Более суровые звуки.

— Комары? — Макин нахмурился.

— Даже Бог их слышит, — сказал я. — А ты не слышишь?

Он заехал мне за спину.

— Колокол?

— Да, колокол в Джессопе. Там с миазмами болот поднимаются мертвецы. Звук такой густой, он расползается над топями на целые мили, — сказал я.

Когда-то этот колокол звал меня домой. Этот же колокол оповестил меня о скором появлении на свет моего брата, который развивался и рос в животе чужой женщины, надевшей платье королевы. Платье из шелка и кружев. И сейчас он напомнил мне о словах принца Стрелы, которые его меч практически выбил из моей головы. Мой маленький брат появился на свет, и те игрушки, которые мой отец положил ему в колыбель, были претензией на мое наследство.

— Мы поедем по этой дороге, — сказал я, свернув на грязную.

— Химрифт в другой стороне, — возразил Макин и внушительно добавил: — Я не спорю, просто не хочу, чтобы потом, когда мы все будем лежать на земле и истекать кровью, вы не говорили, что я не предупреждал.

Конечно же, Макин спорил, но у него был свой резон, и я не стал его останавливать.

Уже около часа мы ехали вдоль болот, источавших кисловатый запах гниения. Весна цвела на равнинах Анкрата и с трудом поднималась по склонам Высокогорья. Мы добрались до леса, ветки деревьев густо зеленели молодыми листочками, словно весна мановением волшебной палочки заставила раскрыться все почки разом. Я велел братьям свернуть с дороги и углубиться в лес. Если хочешь избежать нежелательной встречи, держись лесных тропок, особенно в Анкрате, если учесть, что я отнял у отца Лесной Дозор.

По-весеннему теплый ароматный воздух, которым невозможно надышаться, яркая зелень клейкой молодой листвы, пение дроздов и жаворонков… у Анкрата были свои преимущества перед Высокогорьем Ренара. Но за последнее время я научился ценить дикую красоту своего королевства: голые скалы, недоступные человеку горные пики и даже пронизывающий ветер, непрерывно дующий с востока на запад.

Грумлоу наклонился и что-то вытащил из волос юного Сима.

— Клещ, — сообщил он и с хрустом раздавил насекомое пальцами. Даже в раю, как вы помните, нашелся свой змей-искуситель.

Тропа становилась все уже, и телега начала застревать в кустах и цепляться колесами за валежник. Чертыхания Райка сделались более частыми и злобными и следовали за хлесткими ударами веток по лицу.

— Слишком высоко сидишь, Малыш Райки, — сказал я.

Подъехал Макин, за ним — Кент и Роу, оба похохатывали после брошенной Макином шутки.

— Ну что, придется скоро пешком топать? — Он пригнул голову, проезжая под низкой зеленой веткой.

Я остановился у ручья, через который был перекинут небольшой мост из плит на каменной основе. Мост, вероятно, успел состариться еще до рождества Христова. Я его помнил. Это был, пожалуй, самый дальний предел, куда я забирался в своих одиноких путешествиях до того, как покинул Высокий Замок навсегда.

— Лошадей оставим здесь, — сказал я. — Грумлоу, присмотри за ними, ты сегодня оказался самым зорким из братьев.

Зоркость была не единственным достоинством Грумлоу. Возможно, усы и придавали его лицу глуповатый вид, но кинжалами он владел как весьма разумный человек, у него в запасе всегда было достаточное количество.

Я подумал оставить у моста Гога и Горгота, особенно Горгота. Его не заметить было весьма трудно. Он впервые появился в Логове, когда я уже пару дней просидел на троне, и произвел настоящий переполох. Павел панику своим устрашающим видом, хотя был изранен, пока удерживал ворота замка. В один из базарных дней я приказал Коддину привести его в замок через западный двор. Разгорелся такой сыр-бор, будто двор забросали осиными гнездами. Одна бабенка закричала, схватилась за грудь и грохнулась наземь. Меня это насмешило. Но когда мне сказали, что она так больше и не встала… это все равно казалось мне забавным на тот момент. А сейчас я не видел в этом ничего смешного, вероятно, старею. Но, если не кривить душой перед истиной, упала она действительно смешно.