Уже упоминавшийся историк авиации Вадим Борисович Шавров свидетельствует: «При испытаниях самолета в 1944 году95 произошел взрыв в системе РД-1, при этом едва не погиб Сергей Павлович Королев...» Может быть, в короткой этой справке и кроется истина: взорвался не двигатель, а система, та ее часть, которая находилась вблизи кресла, где сидел Королев? Но ведь в приказе Глушко речь о двигателе. И почему тогда разрушилось хвостовое оперение?

Короче, скажу откровенно: я не представляю, как это все было, не знаю, как конкретно пострадал Королев. Но одно бесспорно: судьба и на этот раз хранила Сергея Павловича и его товарищей. Расспросить Королева об этой истории я не успел. Встретиться с Васильченко и Харламовым тоже не удалось. Александр Григорьевич Васильченко умер раньше Королева – отдав многие годы опасной профессии летчика-испытателя, он угорел в гараже. Сергей Федотович Харламов умер в конце 80-х годов, но и с ним я не виделся.

Однажды выпало Сергею Павловичу путешествие.

Из Горького приехал заместитель Лавочкина Семен Михайлович Алексеев. Он интересовался самолетными ускорителями, ездил к Меркулову, Челомею и вот теперь приехал в Казань. Бекетов разрешил ему встречу с четырьмя зеками: Королевым, Севруком, Уманским и Витка. Королева ему заранее охарактеризовали как практика, Севрука как теоретика, Уманского как универсала-гидравлика и Витка – как аса электрооборудования. Они вчетвером объясняли ему, как работает ЖРД на хвосте бомбардировщика, а он угощал их «Беломором». Через три дня Алексеев уехал, пообещав вызвать всю компанию в Горький для консультаций. И вызвал! Было это летом 1943 года. Казанских зеков Алексеев взял на поруки, снял для них большой номер в гостинице «Якорь», и Сергей Николаевич Рыбаков – начальник летно-испытательной станции – сам возил их на завод и с завода. По городу просили не гулять, но все равно – впервые за несколько лет они почувствовали себя людьми вроде бы свободными, на окнах не было решеток! Одно это уже повышало настроение – и работали они воистину вдохновенно.

В результате РУ-1 (ракетная установка первая) – так называлась вся система с двигателем РД-1 – позволила истребителю Ла-7р достичь скорости 742 километра в час. Позднее, более совершенная машина Лавочкина Ла-120Р с ракетным ускорителем развила фантастическую скорость 805 километров в час. Она вызвала бурю восторга на авиационном празднике в Тушине 18 августа 1946 года, где ее демонстрировал летчик-испытатель Алексей Владимирович Давыдов.

Королев вновь встретился с Алексеевым через десять лет, когда Семен Михайлович был главным конструктором завода, на котором делали кресла-катапульты, скафандры и всякое другое высотное снаряжение для ракетной авиации. Бывший казанский зек попросил его помочь написать проект постановления по организации орбитального полета человека. Слово «орбитальный» было тогда не столь популярно, как сейчас, и Алексеев честно признался:

– А что это за полет такой? Никогда не слышал...

– Восемь километров в секунду, – гордо ответил Королев.

– Прости, но это 28 тысяч километров в час!

– Точно! Пусть тебя это не волнует, это мои дела. Ты подумай, как нам летчика усадить, чтобы он выдержал двадцатикратные перегрузки. И учти, там вакуум.

– Какой?

– А никто не знает. Что-то около 10-8 миллиметра ртутного столба.

– А состав атмосферы?

– Не знаю. Полетим – разберемся...

Разговор был непривычно несерьезным, и в то же время Алексеев понимал, что все это очень серьезно. Он помнил этого человека в Горьком во время войны, помнил, как вцепился он тогда в Ла-7 и поставил-таки на нем ускоритель! Если ту давнюю хватку он сохранил, то и 28 тысяч километров в час для него не фантастика.

Еще до поездки в Горький РУ-1 испытывали на истребителе Сухого Су-7 и истребителе Яковлева Як-3 РД, которые по указанию Верховного Главнокомандующего срочно разрабатывались для защиты Москвы от высотных фашистских самолетов «Юнкерс-86Р», появившихся в 1943 году. Воевать истребителям не пришлось: немцы прекратили полеты.

Как видим, ракетные ускорители становятся все более популярными в авиации. Хотя летчики относятся к ним настороженно: все это чрезвычайно для них непривычно. Летчик-испытатель Виктор Леонидович Расторгуев, испытывавший Як-3 РД, говорил:

– На этой машине летать, что тигрицу целовать: и страшно, и никакого удовольствия.

На этой машине он и погиб на репетиции воздушного праздника 1946 года.

Королев считает эти работы весьма перспективными. «В ближайшие год-два, – пишет он, – вспомогательные реактивные установки явятся наиболее жизненной формой использования жидкостных ракетных двигателей на их современной стадии развития». Создается впечатление, что казанский опыт заставил Сергея Павловича несколько откорректировать свои планы по созданию самолета стратосферы. Не беда, если вначале это будет гибрид ракетного и поршневого самолета. По мере совершенствования ракетный будет все более вытеснять поршневой и, в конце концов, превратится в чистый ракетоплан. Одновременно Королев продолжает те самые свои «потаенные» работы, которые он вел в шараге на Яузе и в Омске (не удивлюсь, если завтра обнаружится, что и на Колыме он их вел). Казанские записи, расчеты и чертежи сохранились. Это уже не самолеты, а «чистые» ракеты, но они мощнее, крупнее тех, которые он проектировал в РНИИ. Эти ракеты можно назвать ракетами второго поколения: длина – четыре с половиной метра, заряд – двести килограммов. Построены они не будут, но для того чтобы создать те, которые будут построены, очевидно, надо было пройти через этот этап развития.

Еще более важным, чем для Королева, стал казанский период для Глушко. Несмотря на то что некоторый опыт в ГДЛ и РНИИ уже был, работы в Казани были абсолютно новаторскими, пионерскими. Надо было создавать теорию, сообразно ей вести расчеты, конструировать, строить, испытывать, сравнивать то, что получали, с тем, что надеялись получить, разбираться, почему не получили, и начинать весь цикл сначала. В Казани Глушко стал Главным конструктором, получил свое Дело, свою производственную базу, свои испытательные стенды. Здесь зародился коллектив будущего могучего конструкторского бюро ракетного двигателестроения. Здесь нашел Глушко тех, кто составил ядро этого будущего ОКБ, многолетних своих соратников: Жирицкого, Севрука, Витка, Гаврилова, Страховича, Листа, Меерова, Артамонова и многих других. Наконец, в Казани по-настоящему раскрылся организаторский талант Глушко, выявился стиль его работы. Он был постоянно собран, очень аккуратен, если не сказать пунктуален. Прислушивался к мнению других, но решал сам. Ровно держался и с начальниками, и с подчиненными. Не выделял «любимчиков», но доверял первому впечатлению: если кто-то сразу ему не нравился, изменить первое впечатление было почти невозможно. Не устраивал разносов, не кричал, но резко обрывал словоблудие, не терпел приблизительности, сухо замечал:

– Лучше говорите: «Не знаю».

С Королевым они были очень непохожи – разные характеры, темпераменты, манера поведения, а в чем-то важном, касающемся дела, вдруг обнаруживали сходство. Но, наверное, все-таки самым главным из того, что их объединило тогда, был Указ, в котором фамилии их стояли рядом, – Указ Президиума Верховного Совета СССР от 27 июля 1944 года о досрочном освобождении со снятием судимости.

Давно, с весны гулял по шараге слух об этом указе, кто-то, где-то, у кого-то даже видел какие-то списки с чьими-то фамилиями. Королев не верил. Не мог верить. Уж слишком часто разочаровывался. Наверное, что-то внутри перегорело. Он и сам не ожидал, что воспримет эту весть, о которой мечтал долгие годы, так спокойно. Ну, вот и дождался. Свобода. Хорошо. А восторга не было, не смеялась душа!

Лет пятнадцать, а может быть и двадцать назад, начав разбираться, как и когда Королев вернулся в Москву, я уже заранее знал ответы на эти вопросы. В воображении моем Королев уезжал в Москву на следующий день после объявления амнистии. А может быть, прямо в тот же день. Натыкаясь на даты в документах, на воспоминания очевидцев, из которых явствовало, что и после освобождения он продолжает работать в Казани, поначалу думал, что это какая-то ошибка. «Мой» Королев должен был уехать сразу. Я тогда еще плохо знал его. И воспоминаний моих, воспоминаний эвакуированного в Омск первоклассника, не хватало, чтобы увидеть всю правду взрослой жизни тех лет, жизни «по законам военного времени». В этих законах не было слова «хочу». В этих законах было только слово «надо». Люди, работавшие на оборонных предприятиях, имели не намного больше прав распоряжаться собой, чем зеки.