Турков приехал. Королев устроил ему короткий крутой разнос, после которого Пилюгин сказал примирительно, с улыбкой только одну фразу:

– Не будем огорчать Дмитрия Федоровича...

Турков от разноса не стушевался. Он не оправдывался и не лебезил. Реплика Пилюгина не произвела на него ожидаемого впечатления. Напротив, он посмотрел в глаза Николая Алексеевича, и взгляд его говорил: «Ну, зачем же вот этак, не надо...» Королев взгляд этот перехватил, Турков начинал ему нравиться.

– Получилось не очень здорово, – спокойно, с мягкой улыбкой, которая, впрочем, не приносила ни малейшего урона его достоинству, сказал Турков, – но все это легко исправить. Через час Королев и Пилюгин поселились в лучших номерах совершенно пустой заводской гостиницы.

Вечером пошли на вокзал встречать жен. Нина Ивановна и Антонина Константиновна прекрасно доехали вдвоем в четырехместном купе и еще из окна вагона приметили две неказистые фигуры под фонарем, в довольно помятых костюмах: никто и никогда не признал бы тогда в них Главных конструкторов – шоферня, от силы – мастера с буровой...

В Сталинграде прожили они три дня. Гуляли, бродили по городу, забрались на Мамаев курган, с которого солнце уже согнало весь снег, обнажив рыжеватые от ржавого железа склоны: в каждой горсти земли можно было найти осколок. Осмотрели изрытую снарядами мельницу и дом Павлова, и универмаг, в подвале которого пленили фельдмаршала Паулюса. Сергей Павлович купил в этом историческом универмаге сумку для Нины – равнодушная к нарядам, она обожала всякие сумки. Это очень забавляло Королева, он часто говорил знакомым:

– Приходите к нам, у нас выставка по случаю покупки Ниной 135-й сумочки... 1 мая организовали отличный обед, выпили винца, потом гуляли по набережной Волги. Женщины шли чуть впереди. Королев вдруг остановил Пилюгина:

– Коля, знаешь, о чем я все время думаю. Мы обязательно должны научить ее летать! Понимаешь, если мы научим ее летать, она сможет нести атомную боеголовку. Понимаешь? Это не Фау-2, это – тысяча двести километров. И это не тонна тротила, а тысячи тонн. Это уже совсем другое оружие, ты понимаешь, Коля?

Королев любил, уважал и ценил Пилюгина. Да, именно ценил, потому что Колюня – как иногда, в минуты особого расположения, он называл его – был умен и хитер, а Королев знал, что такой сплав – редкость, обычно: или-или... Из «великолепной шестерки», как называли Совет Главных конструкторов, Пилюгин чисто человечески был ему ближе других. С ним чаще, чем с другими, объединялись они, отстаивая общую точку зрения, с ним реже ссорились. Нет, ссорились, конечно, и не раз! Например, в 1963 году, когда не ладилось с лунной программой, Королев, плохо сдерживая раздражение, в одном из писем к Нине Ивановне жалуется на «бесконечное упрямство» Пилюгина. «Неужели и я стал такой же упрямо недосягаемый и „непогрешимый“ в своих делах?» – восклицает он. И все-таки, повторяю, Николай Алексеевич был ему ближе других Главных. Казалось бы, вот Глушко, с 1933 года вместе, одной колючей проволокой повязаны были и Германию вместе прошли, но властолюбие Королева, которому упорно не подчинялся заносчиво свободолюбивый Валентин, и эта чуть надменная непростота, которая образовывала вокруг Глушко неосязаемое, но непроницаемое поле отчуждения, мешали их дружбе. Собственно, дружбы никогда не было, было что-то внешне очень сходное, но лишенное (обоюдно!) человеческой теплоты, без которой дружбы не бывает. А с Пилюгиным эта теплота была. Коля никогда не самоутверждался. Он знал себе цену. Это была высокая цена, но он никогда не объявлял ее, не вывешивал на лбу свой прейскурант. Он нередко отсиживался в молчунах, спорить он не любил вообще, но зато никогда не врал. Он мог не сказать всю правду, но он говорил только правду. Иногда при этом, сглаживая остроту ситуации, мог сыграть «под дурачка», который не ведает, что творит. Уступая Королеву в смелости, технической дерзости и полете фантазии, чисто по-человечески Пилюгин был мягче и скромнее Королева. Очень тонко чувствующий людей, Сергей Павлович не мог этого не знать. Может быть, за это он и любил «Колюню»...

...Стояли изнуряющие дни очень жаркого июля 1980 года, когда я приехал к Николаю Алексеевичу на дачу. В пропитанном зноем саду плыл ликующий гуд невидимых насекомых, а в блестящей, как крашеная жесть, зелени смородины, где пряталась укрытая марлей колясочка, высоким, тонким голоском попискивал какой-то чрезвычайно крошечный человек: в то лето Пилюгин стал прадедушкой. Сидеть в прохладном сумраке террасы было приятнее и спокойнее, чем в саду.

Николай Алексеевич показывал мне фотографии. Фотография была его давним увлечением. В начале 50-х годов он скупил все марки наших фотоаппаратов, которые можно было скупить, и опробовал их по очереди. Он наснимал невероятное количество пленок, но печатал очень мало, и одному богу известно, какие фотографические открытия ждут тех, кто проникнет в семейный архив Пилюгина (если эти пленки сохранились). Однако те фотографии, которые он все-таки печатал, были аккуратно выклеены в толстые добротные немецкие альбомы с плотными листами благородного мышиного цвета, разделенными вроде бы папиросной, но не папиросной, с разводами бумагой, секрет изготовления которой у нас, очевидно, утерян. Фотографии военных лет и времени германской командировки были почти все очень маленькие и по тогдашней моде обрезанные с узорчатыми зубчиками, наподобие нарядных деревенских наличников.

– Вот видите, коренастый такой, в кожаном шлеме, это Королев... А вот молоденький, не узнаете? Это же Газенко! Ныне уже академик... А генерал – это покойный Анатолий Аркадьевич...143

У Пилюгина большие руки, толстые пальцы, которые накрывают сразу несколько маленьких фотографических физиономий. Рассказывали, что он очень рукастый, мастеровой, все умеет: чинить, паять, собирать разную металлическую мелочь. В Кап.Яре, когда сломалась машина, долго ходил по обочине, внимательно рассматривая мусор в придорожной канаве, нашел железную крышку коробочки от сапожной ваксы, что-то вырезал, согнул, приспособил, и машина пошла. Дома собирал замки. Один из его сослуживцев – Пальцев – вспоминал, что Николай Алексеевич очень удивился, узнав от него о существовании пневматических замков. «Через некоторое время, – рассказывает Пальцев, – он встречает меня и говорит: „Придется домой ехать, жена „грушу“ забыла, домой попасть не может...“ Оказалось, что он сконструировал сам пневматический замок, и в него надо было „дуть“ „грушей“...»

Николай Алексеевич любил возиться с магнитофонами, изучал разные их схемы, ремонтировал. Его большие руки были очень точны в движениях.

Он и сам был большой, грузный, величаво, по-кутузовски медлительный. Говорит не торопясь, при этом в паузах совершает часто некое странное движение языком, словно перекатывает им что-то во рту.

– Николай Алексеевич, это уже полигон, 50-е годы. А расскажите все с самого начала, с корней, ведь интересно...

Он улыбается, тоже медленно и добродушно соглашается: – С корней, так с корней...

Мы проговорили несколько дней...

Родился он в Царском селе под Петербургом на родине матери 18 мая 1908 года – он был на полтора года моложе Королева. Вокруг лежали три крестьянские слободы. Из одной – мама... А рядом – царскосельские лагеря. Уланы! В уланском полку, в эскадроне, которым командовал граф Алексей Алексеевич Игнатьев, ставший потом советским писателем, был рядовой Алексей Алексеевич Пилюгин, крестьянин деревни Теляково Орловской губернии, где из 75 дворов в 70 жили Пилюгины.

– Так встретились мои родители, – рассказывал Николай Алексеевич. – А когда отец отслужил «действительную», они поехали в Петербург, а там и революция... Сочинять не буду: смутно помню звуки какой-то далекой перестрелки и все. Нищета и голод все-таки выгнали нас из столицы. Переехали под Орел к старшему брату отца: у отца было одиннадцать братьев. Я учился в сельской школе. Очень у меня не ладилось с попом. Я плакал. И никто во всей округе не радовался больше меня отделению школы от церкви. Потом мы переехали в Москву. Отец работал в совнаркоме – Пилюгин сделал многозначительную паузу и добавил с улыбкой: – Кучером.