– Ох, и хитрый же вы человек, Сергей Павлович! Все причины палочкой расковыриваете, чтобы в нос ударило, а на свое говно одеколона не жалеете...
Неделин ходил мрачный, разговаривал, словно плевал через губу. Вообще все стали как-то сдержаннее в проявлении своих дружеских чувств, как-то прохладнее. Это вызывало у Королева искреннее недоумение. Разумеется, такие глупые отказы, как случилось с этим клапаном, досадны, но ничего неожиданного в этом нет, напротив, все эти ошибки закономерны. «Конечно, я и сам понимал и понимаю, – пишет Сергей Павлович домой, – что нельзя было рассчитывать на легкую дорогу, и мы и не рассчитывали, но все же пока все идет очень уж трудно. Правда, и задача небывалая еще во всей истории нашей техники и вообще техники».
Именно в эти дни в письмах к жене больше, чем когда-либо, говорит он о работе, именно сейчас остро чувствует свое одиночество. Он пишет Нине Ивановне: «Очень важно с тобой поделиться, ведь мне так откровенно на эти темы ни с кем делиться нельзя».
А надо, чтобы было можно! Для пользы дела нужно подняться над всеми этими взаимными обидами, кончить мелочные распри, дружно навалиться на все эти чертовы отказы, а не расползаться по своим норам: раз я не виноват, это меня не касается. Королев стремится к сплочению. Через три дня после неудачных испытаний, когда стартовики принялись за ремонт всего размокшего и затопленного, Королев с Мишиным в своем домике собрали неофициальный «совет в Филях». Пришли Руднев, Бармин, Кузнецов, Рязанский, Черток, Глушко со своим заместителем Владимиром Ивановичем Курбатовым. Начали рассудительно, мирно, но вскоре опять посыпались упреки друг к другу, в голосах появились нехорошие, злые ноты. Кузнецов и Рязанский по обыкновению помалкивали, Мишин и Черток тоже высовывались редко – Королев был сильный боец, их помощь была ему не нужна. Взаимные обиды сосредоточились в треугольнике Глушко-Бармии—Королев. Руднев пробовал утихомирить страсти, но все его миротворческие попытки не давали никаких результатов, пока Королев вдруг не понял, что вся эта перепалка – тупик, и так же вдруг не остановился на полном ходу, как он умел останавливаться, поражая окружающих мгновенной сменой настроения.
– А не заняться ли нам совсем другой проблемой? – громко спросил он, доставая из шкафа картонную коробку.
В коробке на торте сидел большой шоколадный заяц. Началось общее ликование, Мишин заварил чай, зайца растерзали в пять минут – они совсем отвыкли от сладкого: ни конфет, ни печенья, о пирожных и тортах и говорить смешно – ничего тут не было. Все нахваливали Нину Ивановну за заботу о муже, Руднев предложил даже послать приветственную ВЧ-грамму, Королев сидел довольный, улыбался. Очень редко он улыбался в последнее время...
Третью ракету он надеялся пустить без замечаний: все проверено и перепроверено, должна улететь. Стояла страшная жара. Спасаясь от духоты, Сергей Павлович работал ночью, а днем старался отдыхать, но не всегда получалось. Третий старт «семерки» был назначен ровно через месяц – на 11 июля. Ракета замечательно пошла в зенит, но перед отделением «боковушек» вдруг как-то странно метнулась влево, задергалась, развернулась и, словно наткнувшись на невидимую преграду, начала кувыркаться, разламываясь на куски и заполняя бледно-голубое, выцветшее на солнце небо яркими белыми облаками паров жидкого кислорода.
Никто этого не ожидал. После всех споров, после всех предельно тщательных проверок опять «за бугор»?! Все были подавлены. Королев ходил мрачнее тучи. Через день после этого старта он писал домой: «Наши дела опять очень и очень неважные. Трудно мне определить точно дальнейший ход событий, но нам снова предстоит много и серьезно поработать и разобраться в тех новых задачах и вопросах, которые возникли заново».
В новых задачах и вопросах удалось разобраться сравнительно быстро: ракета ушла с курса потому, что какой-то пилюгинский умник перепутал полярность на одном из приборов системы управления. На бедного, подавленного Николая Алексеевича уже не набрасывались – не было уже сил набрасываться. А вот предсказать дальнейший ход событий действительно было нелегко. То есть Королеву-то все было ясно: испытания необходимо продолжать, используя каждую неудачу для совершенствования ракеты до тех пор, пока все возможные причины неудач не иссякнут. Но ведь понимал он и другое: дальнейший ход событий зависел не только от него. Он давно уже усвоил: чем чаще неудачи, тем меньше его власть над будущим – нелепо, дико, но это так. Сейчас он знал, что его точка зрения поддерживалась Главными конструкторами, к ней без особого энтузиазма, но склонялись Рябиков и Руднев. А что тут еще можно придумать? Деньги потрачены, ракета сделана, значит, надо «доводить». Конечно, всем предстоят в Москве очень малоприятные разговоры: Рудневу с Устиновым, Неделину с Жуковым, Рябикову с Булганиным. А Королеву – со всеми ними. И, наверное, единственная возможность неприятных разговоров избежать – это запустить, в конце концов, эту упрямую ракету.
Однако на заседании Государственной комиссии по итогам третьего пуска мрачный Неделин предложил определить событиям другой ход.
– Я считаю, что так дальше продолжаться не может, – спокойно сказал Митрофан Иванович. – Меня как заказчика не интересует, кто в какой неудаче виноват. Это вы сами разбирайтесь, – он кивнул Рябикову. – Армии нужно одно: чтобы ракета летала и отвечала тем тактико-техническим требованиям, которые для нее определены. А она не летает, – он обернулся к Королеву, – и никаким требованиям не отвечает! Поэтому я предлагаю ракету с испытаний снять, все изделия, прибывшие на полигон, отправить обратно в ОКБ к Сергею Павловичу, и пусть он доводит ракету на своих испытательных стендах, а когда доведет, вот тогда и будем дальше пускать...
В словах Неделина, бесспорно, и логика, и свой резон были, но Пилюгин, а за ним Королев пошли на маршала в атаку. Они доказывали, что все эти перевозки потребуют массу времени, не говоря уже о том, что после перевозок нужно снова собирать и проверять все ракеты в МИКе, что причины неудач им ясны и причины эти вовсе не требуют отправки ракет за сотни километров, а могут быть устранены на месте. И в их словах был немалый резон. Когда слово взял Глушко, Королев был уверен, что теперь они Митрофана Ивановича «дожмут», ведь Совет Главных всегда выступал единым фронтом, как вдруг...
– Я думаю, что Митрофан Иванович прав, – сказал Глушко. – Нет никакого смысла продолжать испытания. – Сорок моих прекрасно отработанных двигателей уже разбиты во время этих испытаний. Если дело и дальше так пойдет, мое производство этого просто не выдержит.
– Но, Валентин Петрович, – заметил Руднев, – если бы ракеты летели по штатной программе, ваши двигатели все равно были бы разбиты в конце концов. И не сорок, а шестьдесят. Как же вы планируете свое производство в случае выполнения программы?
– Вы меня не так поняли, Константин Николаевич, – мне было бы не жалко двигателей, если бы мы били их ради дела! Почему я должен страдать из-за чужих недоработок?..
– Это не чужие! Это наши недоработки!! – закричал Королев. Решение не было принято. После Госкомиссии Рябиков, не скрывая своего раздражения, сказал Главным конструкторам:
– Вы сами между собой можете договориться? Соберитесь и выясните ваши отношения. Тогда и будем решать...
Все разошлись, оставив в комнате шестерку Главных конструкторов. Нужно было определить председателя Совета Главных. В Москве им становился тот, в чьем кабинете происходило совещание. Если главным вопросом были двигатели, собирались у Глушко, если радиосистемы – у Рязанского. Но тут, на полигоне, никто не имел территориального преимущества. Королев и Глушко, как главные «герои» конфликта, председательствовать не могли. Пилюгин сослался на нездоровье – у него обострился диабет. Рязанского отвел Глушко: «Михаил Сергеевич, разумеется, будет поддерживать Сергея Павловича!..» Кузнецов взял самоотвод, заявив, что он судья хреновый и вообще вся эта затея ему не по душе. Председателем Совета стал Бармин. Они дружили с Глушко, но надо признать, что Владимир Павлович на этот раз был максимально объективен.
