В избе девочка, лет десяти с ребенком на руках, кашей с пальца кормит.

Стрельнул Пашка глазами по столу, по полкам, по закутью — хлеба не видать.

— Матери-то разве нету? — осведомился Пашка.

— На деревню ушла.

— Хлеба у вас нету?

— Погоди, мать придет — даст. Ты из какой деревни? — спросила девочка.

— Дальний... Из Расеи, — начал врать Пашка.

— А где такая Расея есть?

— Расея-то? — Пашка и сам не знал, где, но виду не подал. — А вот как из вашей деревни выйдешь, так прямо на солнышко и валяй, а там маленько повернешь и за солнышком все и дуй, тут тебе и Расея... верстов с тыщу будет.

— С тыщу?! Как же ты пришел?

— А так вот: раз два, раз два шагом марш... да и пришел... У нас там война... — с голодом... только его пуля не берет, надо хлебом стрелять... У нас — мертвецов едят... Я скоро поступлю красноармейцем, — хвастался Пашка, — эх, винтовочку новую дадут. Как начну стрелять направо и налево — бах, бах!

— И ты мертвецов ел? — спросила девочка, и глаза ее округлились.

— Мертвецов? — Ел.

— Страшно?

— Сначала страшно, а потом ничего.

Девочка прижалась в угол, ребенок заревел. Пашка настолько осмелел, что посмотрел в печке, заглянул на голбец, где валялось несколько луковиц.

В окне показалась голова женщины, Пашка так и застыл около голбца.

— Дунька, что не кормишь — покорми еще, я только до Степаниды дойду.

— Мама, хлеба! — насилу произнесла Дунька.

— Хлеб в подполье, в квашне, — уж с дороги крикнула мать.

— Я найду, — вызвался Пашка и мигом из подполья притащил краюху хлеба.

— Нож где? — и, не дожидаясь ответа, открыл ящик стола, достал нож, отрезал себе горбушку, потом ломоть, остаток в стол сложил...

— Ну, спасибо, Дунька. Да ты чего трясешься — испугалась? Брось, про мертвецов-то я нарочно, я их сам боюсь до смерти. Прощай! Если мамка будет тебя ругать, что много хлеба отрезала, скажи, что из голодных мест, два года, мол, ничего не ел, сильно голодный!

Пашка поспешно вышел из избы, свернул в проулок и спустился к реке.

Уж солнце село на темные вершины леса, когда Пашка подходил к городу. Предвечерняя суета: громко мычали возвращавшиеся с поля коровы, резко щелкал бич пастуха, из города доносился гул мостовой.

На набережной около пристаней — бесконечные клетки дров, бунты хлеба, покрытые брезентом; у берега сплошь лодки, баржи, паузки. Около них громкий смех, крики купающихся ребят. Ругань грузчиков и возчиков покрывает остальные голоса.

Немножко дальше от дров видны огоньки, около которых собрались кучки бездомных ребят и взрослых, что-то варят, кипятят в черных котелках.

Подсел Пашка к мужикам, спросил, не знают ли они Егора, водолива?

— А кто их знает, здесь их в лето-то сколько перебывает, они на месте не сидят, — ответил один из мужиков.

Пашка погрелся у костра, поел своего хлеба. Сделалось совсем темно.

Шум города затихал, смолк и говор около костров, и темные бугры тел, освещаемые потухающими кострами, указывали на то, что нетребовательные бездомники крепко спали.

Пашке негде было лечь около огня, и он решил поискать другого места для ночлега.

Проходя мимо бунта мешков с хлебом, шмыгнул под брезент и залег между мешками. Пашка остался доволен своим убежищем, тут было тепло; только немного было душновато — пахло мукой и пылью.

Лежит Пашка — не спится, хоть и ноги здорово ноют, ведь двадцать верст отмахал, а уснуть не может, все думает: как ему дядю Егора отыскать и что бы такое сделать, чтобы дядя Егор не рассердился.

Послышался какой-то шорох, шаги, потом все смолкло. «Крысы, верно, лезут», — подумал Пашка, и ему сделалось страшно. Прислушался — шаги. Что за оказия? А вдруг это старик, тот, что арестовали на пароходе, а может Крючков с Пузановым пакостят. Пашка решил завтра обязательно посмотреть — нет ли на берегу старика.

Почему-то вспомнилась Дунька с испуганными глазами. — «Здорово я ее мертвецами-то напугал. Трусиха!»

Слышит Пашка, как будто кто разговаривает, совсем близко.

— Завтра грузить? — спрашивает голос.

— Завтра, — отвечает другой, — в Россию, вишь, отправлять, а там чорт-те куда пойдет, а здесь с голоду будем дохнуть.

— Тише, — перебивает его первый голос, — не услыхал бы кто. Сегодня Крючков дежурный по охране?

— Да, ничего он наш, — боевой парень, все знает, что у них там делается. Слышь, будто от Иркутска все снова занято белыми, в Москве будто настоящий бунт — рабочие восстали...

— И в газетах пишут?

— Напишут, как же, это, брат, только по секрету передается. Будто из-за границы приезжали — от ихнего правительства — предлагали, что голод они в три дня прекратят, только чтоб большевики ушли.

— Не уйдут, столько бились, — говорил первый голос.

— Где уйдут, лучше весь народ переморят, что — им. Не давать хлеб отправлять, вот и все, вот пусть-ка тогда справятся, а то — коли на то пошло — ни им, ни нам, вот и все.

Пашка боится шевельнуться — кто такие?

Замолчали голоса, опять шаги... Все смолкло.

Вздохнул Пашка, сердце вот так и бьется. Сказать надо завтра, а кому? Дядю Егора надо разыскать, беспременно.

Чувствует Пашка, что он будто вырос и силы у него прибавилось, с дядей Егором они одолеют и Крючкова, и Козихина.

Усталость взяла свое, и Пашка заснул.

Проснулся Пашка от внезапного холода и громких голосов. Открыл глаза — светло; какие-то люди в черных куртках, а около них с десяток ежившихся от холода бездомных мальчишек.

— Вот еще стрекулист... забрался куда... и откуда они только берутся? — сказал один из взрослых. — Ну, идем, в участке доспите, там тепло.

— Я не пойду, — запротестовал Пашка, — у меня отец на барже водоливом служит...

— Где служит?

— Здесь, водоливом, Егором звать.

— Ну, там разберемся, ай-да. Все вы здешние!

Досыпали в участке — в дежурной, кто на полу, кто на скамейках.

Утром дежурный звонил по телефону на пристань — спрашивал, есть ли водолив Егор и есть ли у него сын.

— Что? Есть? А-га... как? — Никита? а-га! — кричал в трубку милиционер.

— Ну, вот это я и есть, Микишка, что я врать что ли буду!

— Товарищ Семенов, — сказал дежурный милиционеру, — отведите его на пристань.

На пристани послали за Егором.

«Вот теперь я вляпался. Дядя Егор рассердится, откажется от него, стало-быть, в тюрьму заберут.»

Опять Пашка почувствовал себя маленьким, беззащитным.

Пришел Егор прямо к старшему — зачем звали?

— Как зачем? — Вот сына забирай, в облаве вчера попался.

— Микишка? Где он? — обрадовался дядя Егор.

— А вот, не узнал, что ли? — указал старший на Пашку.

Посмотрел Егор на Пашкины виноватые глаза, нахмурил брови, лицо сделалось суровое, потом будто спохватился.

— Да, он и есть, а я со слепу-то не узнал, мой Микишка, не иначе, не нашел меня вчера, вот и заснул где-нибудь на берегу, идем, идем.

Только вышли из конторы — опять лицо суровое.

— Ты что же это меня срамишь-то, выдумал что... Микишкой назвался — растревожил зря. Звал я тебя сюда, а? Возьму да в милицию назад и отправлю, а там тебя по этапу в деревню.

— Дяденька, не отправляй, я лучше сам уйду.

— Ну, да ладно уж, — смягчился Егор, — поживи пока... Завтра погрузка будет, скоро и поедем, мимо вашей деревни проходить будем — сойдешь там.

На баржу шли через баркасы, паузки по доскам.

— Вот и моя баржа, — сказал дядя Егор, когда они вступили на большую, только что высмоленную баржу.

Люки были открыты. Наклонился Пашка, заглянул в баржу, так и ахнул:

— Вот это баржища, всю нашу деревню можно посадить, ты ее караулишь?

— Караулю и воду выкачиваю, если наберется, видишь два насоса...

Пашка подошел, качнул рычаг — полилась вода.

— Худая баржа, дядя Егор, — вода льется.