– Каким же это образом?

– Через десять пятнадцать лет мы покорим Европу и возродим в ней природный капитализм...

– Покорим Европу!?

– Если бы не Октябрьская революция, Европа давно была бы нашим субъектом федерации.

– Ну, это вы хватили!

– Отнюдь! Если бы не революция, вместо турков, алжирцев, негров, индийцев в Европе работали бы славяне. Они хлынули бы в нее сразу же после Первой мировой войны, и Второй мировой просто бы не было, потому что к концу тридцатых славяне составляли бы в оккупированной Германии не менее четверти населения.

– А как вы теперь собираетесь покорить Европу?

– Тихой сапой. Многие европейские государственные деятели сейчас склоняются к мысли, что только русская рабочая сила, белая сила, дешевая и несгибаемая способна предотвратить превращение Европы в чернокожий континент.

– Ну, покорили вы Европу, что дальше?

– Дальше последует отмена большинства социальных гарантий. Не можешь работать, не хочешь, алкоголик ты, наркоман, дебил или просто худосочный поросенок – твое дело. Никто не будет за свои денежки сохранять тебя и твой унылый генофонд для будущих поколений. Единственно, что сделает для тебя общество – это выпишет бесплатный билет в Африку. Бездельничай, разлагай и разлагайся в ней, пораженной СПИДом. И все! Через десять лет в Евророссии не будет не нужных людей и будущее человечества будет спасено.

– А Америка?

– Через десять-пятнадцать, максимум через двадцать лет Северная Америка станет латинской, точнее, негритянско-латинской. А ты знаешь процветающее негритянское или латинское государство?

– Да вы фашист, батенька!

– Нет, я не фашист. И никогда не смогу им стать. Есть в них что-то такое, что мне не нравится. Они мне кажутся изготовленными...

– Вам бы с Женечкой на эту тему поговорить. В постельке под балдахином. У него такая нежная беленькая шейка.

Борис Михайлович вздохнул. Глаза его заблестели. Стылый вдруг понял, что экспромт спас его от поругания.

– Сегодня, часа через два вы меня должны освободить, – сказал он, решив ковать железо пока горячо. – Если вечером я не встречусь с Женечкой, он выпустит на вас ребят Паши Центнера. Так мы договорились.

– Никого он не выпустит, – махнул рукой Борис Михайлович. – Я проанализировал все, что вы мне за два дня наговорили, и нашел массу нестыковок. Потом подумал, подумал и решил, что не будет твой Женечка из-за тебя улей ворошить, если даже он у него есть. И потому завтра утром твое продажное сердце перестанет биться. Тихо так, без боли. Если, конечно, напишешь признание, что Остроградская убеждала тебя лишить меня жизни. А если не напишешь, то умрешь через неделю. От неизбывной боли. Что Женечки передать? Что у него нежная белая шея?

Стылый молчал. Борис Михайлович с трудом поднялся на затекшие ноги и пошел к выходу. Когда он уже поднимался по лестнице, Стылый крикнул:

– Передайте ему, что он пидар с кривыми ногами!

Мария Ивановна в очередной раз покорила Смирнова. "Все-таки лучше ее женщины в мире нет, – думал он, принимая душ. – А Юле надо звонить... Сказать, что прибило "Северным Ветром" к другому берегу и попросить амнистии. Она поймет. Умная женщина. И почему только от нее все уходят? Наверное, из-за ума. Ума и настырности.

Нет. Не буду звонить. Не надо суетиться. Сначала надо разобраться с Шуриком".

Сделав воду холоднее, Евгений Александрович с чувством запел:

Я шила платье белое,

Когда цвели сады,

Но что же я поделаю —

Другую встретил ты".

После душа Мария Ивановна подала кофе. По ее глазам было видно, что песня, исполненная Смирновым в ванной, пришлась ей по сердцу.

– Значит, ты решил связаться с друзьями Паши... – сказала она, усаживаясь напротив любовника.

– А что делать? Я виноват перед Стылым.

– Ну и что? Подумаешь!

– Видишь ли, у меня пионерское воспитание...

– Он изнасиловал твою женщину...

– Его заставили. Обещали изнасиловать мать и дочь.

Мария Ивановна посмотрела снисходительно, если не жалостливо.

– Ты смотришь на меня, как на ребенка, – обиделся Смирнов.

– А ты и есть ребенок. Капризный, упрямый ребенок. И глупый к тому же.

– Ну и пусть ребенок. Зато я гадостей никому не делаю. Давай телефон Пашиных друзей.

– Ты все продумал? Не отшлепают они тебя?

– Не отшлепают.

– Как я поняла, ты намерен позвонить этим людям и сказать, что Пашу убил Борис Михайлович. И в виде благодарности за свою информацию попросишь освободить ни в чем не виновного Шурика, так?

– Да.

– Конгениально. А если они тебе не поверят? А Евнукидзе точно не поверит. А когда он не верит человеку, то одним человеком на Земле становится меньше.

– Шурик скажет им то же самое, что и я. Это элементарно. Мы с ним мыслим примерно одинаково.

– Скажет, что закопал Пашу на берегу Пономарки?

– Нет, что попал в переплет, потому что не хотел делать этого. Они поверят.

– Могут и поверить. Евнукидзе хочет поставить на место Бориса Михайловича своего сына...

Мария Ивановна замолчала. Ей вдруг пришло в голову, что вместе с Борисом Михайловичем без сомнения будет уничтожена и Юлия Остроградская. И тогда ничто более не будет связывать ее и Смирнова с этим страшным миром.

– От Юлии я уйду, – прочитав ее мысли, вздохнул Смирнов. – Если ты поклянешься, что не будешь больше делать гадостей. Типа того, что сделала с Шурой.

– Послушай, мне вдруг в голову пришло, что ты хочешь спасти Шуру, чтобы... – сузила глаза Мария Ивановна.

– Чтобы нас с тобой спасти, – зло выпалил Смирнов. – Чтобы ничего на нас с тобой не висело.

Щеки Марии Ивановны, точнее, ее простодушной ипостаси, зарумянились.

– На нас? Ты что, жениться на мне собрался? – проговорила она, не вуалируя, как обычно, вопроса.

– Это моя беда. Я женюсь на любимых женщинах. Юлю, правда, жалко...

Коварная ипостась Марии Ивановны решила, что самое время рубить узлы:

– А ты ее не жалей... Ты ничего о ней не знаешь...

– А ты знаешь?

Спросив, Смирнов испугался. Знания умножают печали, а их и так девать некуда.

– Я знаю. Это она все устроила...

– Что устроила?

Добропорядочная ипостась женщины пыталась сладить с мстительной, но ту понесло.

– Все устроила. Стылый – ее давний любовник. Вернее, первый. В фирму он попал благодаря Остроградской. Это она сказала Борису Михайловичу, что есть человек, которого можно завести, и у которого есть ниточки, за которые можно сто лет дергать. И никуда он в Хургаду не ездил, и никому кишок под водой не выпускал.

Смирнов застыл. И сказал первое, что пришло в голову:

– Он загорелый вернулся...

– Этот загар в виде ультрафиолетовой лампы у меня на антресолях лежит. А тот звонок помнишь? Который прозвучал, когда ты Шурику зад запаивал? Так это ее брат звонил...

Смирнов окаменел. Затем стал ватным. Затем ему показалось, что весь он обмазан калом.

– Ты лжешь... – поморщился он, брезгливо оглядывая руки.

Мария Ивановна поднялась и пошла к бару. Через минуту перед Евгением Александровичем стоял стакан виски со льдом. Высокий стакан, граммов на двести.

Марии Ивановне было известно, что Смирнов не любит виски. Особенно разбавленный талой водой. Она принесла его с тайной мыслью, что борьба с отвращением к заморскому самогону отвлечет любовника, нет, уже жениха, от непродуманных поступков.

– Все равно лжешь, – взяв стакан, сказал Смирнов. Но уже не так уверенно.

– Саша ее двоюродный брат, – продолжала Марья Ивановна неторопливыми словами топить броненосец соперницы, – Он полтора года жил в доме ее родителей. Сам подумай – ему восемнадцать, ей, твоей Джульетте – шестнадцать. Они не могли не лечь в постель. Брат и сестра с перпендикулярным будущим, соответственно никаких обязательств, просто секс. А когда просто секс, он далеко идет, вот и дошел до твоей квартиры...