Сэр Эверард Дигби устремил тоскливый взгляд на дом, где он познал супружеское счастье и где сейчас жила его семья. Его жизнь протекала тихо и счастливо, насколько это возможно в жестокий век. Здесь, в каменных стенах Гейхерста, заключалось будущее, которое придется принести в жертву дьяволу. Родной дом казался улыбкой на лике вселенной. Неужели нужно все разрушить одним роковым ударом? Разве в этом заключается долг? Неужели судьба после стольких лет безмятежного счастья обрушит на голову своего любимца море страданий?

Дигби повернулся к другу:

— Говоришь, священникам все известно и они дают свое согласие? Ты покажешь мне отрывки из Священного Писания?

Кейтсби с трудом скрыл ликование. Он больше не сомневался, что завладел душой друга и его богатством.

— Да, Эверард, клянусь моей бессмертной душой.

Робин придал своему лицу суровое выражение, приличествующее человеку, который задумал серьезное дело. Он испытывал странное наслаждение, отрывая Дигби от красавицы жены и прелестных ребятишек и подвергая всю семью смертельной опасности. Кейтсби считал, что судьба слишком милостива к другу, который долгие годы был непозволительно счастлив. Нет, мир устроен иначе, он наполнен болью и страданиями, которые нужно претерпеть, чтобы заслужить право попасть в царствие небесное. Человек должен приносить жертвы, и он оказывает Эверарду милость, ввергая его в ад на земле, но гарантируя место на небесах.

У Бена Джонсона имелся собственный двор, находившийся в таверне «Русалка», где приемным залом служила пивная, а роль придворных отводилась исполненной обожания толпе актеров и писателей, как уже состоявшихся, так и подающих надежды. Грэшем понимал, что «Русалка» слишком бойкое и многолюдное место для человека, которому в данный момент вообще не полагается находиться в Лондоне. Повидаться с Джонсоном можно и на его квартире, где также толпится народ.

Благодаря удачному союзу с Иниго Джонсом королевский двор осыпал Джонсона деньгами, но Грэшем подозревал, что доходам друга никогда не суждено превысить его расходы. Квартира Джонсона находилась на одной из узких улочек вдали от фешенебельных районов Лондона, но, по счастью, совсем рядом с Альзацией. Ближе к полудню переодетый рабочим Грэшем стоял вместе с Манионом у дверей жилища Бена Джонсона. Генри не рискнул совершить путешествие в одиночку, чувствуя угрозу даже в воздухе, которым дышал. Джейн тоже пришлось взять с собой, так как Грэшем считал, что девушка находится в безопасности только рядом с ним и крайне неразумно оставлять такую красавицу в Альзации без присмотра. С каждым днем ей становилось все тоскливее в их тесном убежище.

Владелец дома хорошо знал Грэшема и, дружески улыбнувшись, без лишних вопросов впустил его внутрь. Джонсон был в стельку пьян и не удосужился закрыть дверь комнаты на засов, прежде чем рухнуть в кровать. Он лежал полностью одетый, сотрясая храпом весь дом. Грэшем подкрался к нему сзади и, осторожно приставив к горлу кинжал, прошипел в ухо:

— Немедленно верни долг — или умрешь!

Джонсон вскочил, как будто под ним подожгли порох, но, почувствовав приставленный к горлу клинок, тут же снова опустился на кровать. Его глаза выкатились из орбит, словно у дохлой рыбы, и великий драматург никак не мог рассмотреть своего обидчика. Потом несчастный начал издавать булькающие звуки, а на губах у него появилась пена.

— Возможно, он тебя пощадит, если ты упомянешь его в своей следующей пьесе, — насмешливо сказала Джейн. — Господи! Ты когда-нибудь отдаешь в стирку рубашки?

Услышав знакомый голос, Джонсон откинулся на кровать с видом человека, жизненные силы которого полностью иссякли. Джейн ходила по комнате, глядя на которую можно было предположить, что в ней долгие месяцы квартировал целый гарнизон солдат, полностью пренебрегающих всеми правилами личной гигиены. Брезгливо морщась, девушка собирала различные предметы туалета и складывала их в кучу.

— Ах ты, ублюдок! — взревел Джонсон, поворачиваясь к Грэшему.

— Не отрицаю, — отозвался Генри. — Но я по крайней мере пишу хорошие стихи, — добавил он с усмешкой.

— «Молчание — достойнейший ответ на клевету», — процитировал Джонсон собственные строки, гордо выпячивая грудь, как он привык делать в подобных случаях.

— Будь добр, Бен, не декламируй нам свои творения, — попросил Грэшем. — Только исключительно самонадеянные люди могут вспомнить, что они когда-то написали, и используют любую возможность, чтобы излить этот поток на ничего не подозревающую публику.

— Я исключителен во всем, чем занимаюсь, — проворчал Джонсон, поднимаясь с кровати и почесывая голову.

— Особенно ты преуспел в подхалимстве и лести. Какие строки ты посвятил Роберту Сесилу, когда он вдруг стал графом Солсбери? Постой, сейчас вспомню…

— Ну да, — откликнулся Джонсон, натягивая сапоги, — мне тоже нужно жить.

— А вот еще: «И даже блохи на его собаке для меня священны», — съязвил Генри, цитируя слова из пьесы Джонсона «У каждого свой гумор».

— Прекрати цитировать мои произведения, сэр Генри. В твоем исполнении эти строки утрачивают всю красоту.

Джейн обожала театр, а Грэшема к искусству лицедейства приобщил Кит Марло. С Джонсоном они были знакомы много лет, Бен Джонсон имел шотландские корни и не отрекся от них, даже когда шотландцы были не в чести, так же как и от католической веры, которая не в моде и по сей день. Джонсон был ученым-самоучкой и обладал огромным багажом знаний по классическим наукам. В то же время он отличался буйным нравом и даже убил человека. Гениальный поэт, позволяющий себе хамские выходки, человек, обладающий исключительной интуицией, в котором чувствительности порой было не больше, чем в каменном сортире Тауэра. Тело Бена Джонсона можно заточить в темницу, что, кстати, однажды и случилось, но удержать в неволе его дух невозможно, и в этом он был схож с Уолтером Рейли.

Джейн с безразличным видом взяла стоявший у кровати переполненный ночной горшок, открыла окно и выплеснула содержимое на улицу. В следующее мгновение снизу донесся истошный вопль, свидетельствующий о точном попадании в цель. Джонсон прекратил растирать голову и с блаженной улыбкой уставился на стройную фигурку Джейн. Он быстро приходил в себя после любого потрясения, так как в его жизни они имели место довольно часто.

— Перестань таращиться на девушку, старый развратник, и послушай меня. Говорят, ты собираешься отобедать с лордом Мордаунтом и Робертом Кейтсби?

Джонсон, возлежа на кровати, принял эффектную позу, впечатление от которой испортила пуговица, оторвавшаяся в тот момент, когда он театральным жестом поднял вверх руки и разразился стихами:

— Меня зовут Джейн, — ответил объект вожделенных желаний поэта, отпихивая ногой остатки еды, завалявшиеся еще с прошлой недели. — Что касается вашего любезного предложения, отвечу так: на сцене лишь измены забавляют, но сердце равнодушным оставляют.

— Прекрасно сказано! — галантно похвалил девушку Джонсон. — Даже у меня вышло бы ненамного лучше!

— Так что там с Мордаунтом и Кейтсби? — прервал излияния поэта Генри.

— Ты, как всегда, хорошо осведомлен. Что тебе от них надо?

Джонсон неуклюже поднялся с постели и направился к низкому столу с грубой резьбой, на котором стояло несколько бутылок. Джейн преградила ему путь и смерила сердитым взглядом. Джонсон не стал испытывать судьбу и благоразумно изменил курс, свернув в сторону кувшина с кружкой, содержимое которого напоминало воду. Он наклонился и сделал знак Грэшему, который подошел и медленно вылил воду другу на голову, после чего тот стал трясти мокрой шевелюрой, словно выбежавшая из реки собака.