Бен снова улегся на спину, но заснуть не мог – перед глазами все еще прыгал огонек фонаря и снизу доносились голоса родителей, которые о чем-то громко спорили. Потом он услышал на лестнице шаги матери. Она распахнула дверь и встала на пороге, держа перед собой свечу, а за ее спиной снова шевельнулась страшная тень.

– Ты что-нибудь брал на кухне? – спросила она.

Бен издал звук, который родители привыкли понимать как отрицание, но это, по – видимому, ее не убедило. Она приблизилась к кровати и, прикрывая рукой глаза от свечи, испытующе посмотрела на него.

– Пирог и хлеб куда-то пропали, – сказала она. – И печенье тоже. Это ты взял? Да? Куда ты их дел?

Как всегда, когда на него повышали голос, в мальчике проснулось упрямое сопротивление. Он вжался в подушку и закрыл глаза. Нет, не так надо спрашивать. Что ей стоило улыбнуться, обратить все в шутку – это было бы совсем другое дело.

– Что ж, как знаешь, – сказала она, – раз не понимаешь по-хорошему, придется иначе с тобой говорить.

Она кликнула отца. Бен застыл от ужаса – будут бить. Он заплакал. Что ему еще оставалось? Он ведь ничего не мог объяснить. Лестница заскрипела под тяжелыми шагами отца; он появился на пороге, и за ним тоже маячила тень. Теперь родители и их огромные тени заполнили всю эту маленькую, еще незнакомую комнату.

– Что, давно не пороли? – сказал отец. – Последний раз спрашиваю, куда дел хлеб?

У отца было осунувшееся, измученное лицо. Все эти сборы, возня с вещами, переезд, волнения и, наконец, новое место и новая жизнь впереди – все это, видимо, далось нелегко. Бен смутно чувствовал это, но уже ничего не мог с собой поделать. Он открыл рот и зашелся в истошном крике. От этого крика вся усталость и раздражение, скопившиеся за день, волной вскипели в отце. Но сильнее всего была досада: ну почему, почему его сын какой-то немой выродок?

– Ну все, хватит, – сказал он.

Одним движением он сорвал с Бена одеяло и стянул с него пижамные штанишки. Затем он схватил ребенка, который отчаянно извивался и корчился, и кинул ничком к себе на колени. Рука нащупала голое тело, ударила – больно, со всей силы. Бен завизжал еще громче. Большая, сильная, не знающая жалости рука опускалась опять и опять.

– Ладно, будет тебе, довольно, – сказала мать. – Еще соседи услышат. Разговоры пойдут.

– Пусть знает свое место, – сказал отец, и, только когда у него самого заныла рука, он остановился и сбросил Бена с колен.

– Поори у меня еще, попробуй, – сказал он, резко выпрямляясь, а Бен остался лежать на кровати лицом вниз. Рыдания его стихли, но он не подымал головы. Он слышал, как ушли родители, и почувствовал, что в комнате опять стало темно, – он остался один. Все тело у него болело. Он попробовал шевельнуть ногами, но тут же в мозгу вспыхнул предупреждающий сигнал: не двигаться. Боль поднималась от ягодиц вверх, вдоль позвоночника, и отдавалась в темени. Теперь он молчал, только слезы тихо катились из глаз. Может быть, если лежать совсем неподвижно, боль пройдет. Он не мог переменить положение и укрыться одеялом, и холодный воздух скоро добрался до него, и он уже не знал, от чего больше страдает – от боли или от холода.

Постепенно боль улеглась. Слезы на щеках высохли. Он лежал по-прежнему лицом вниз. Он забыл, за что его выпороли. Он забыл о воровской ватаге, о братьях – верещатниках. Все мысли куда-то ушли… И если скоро не будет ничего – и пусть не будет ничего.

2

Проснулся он внезапно – сна не было ни в одном глазу. В щель между занавесками светила луна. Вокруг как будто все было тихо, но затем со стороны луга ему почудилось какое-то движение; значит, они уже здесь. Они пришли. Он знал, это они. Медленно, морщась от боли, он начал подтягиваться к изголовью кровати, поближе к окну. Он раздвинул занавески и там, в светлой лунной ночи, увидел чудо. Вот они – ночные воры… И правда красавцы! В сто раз красивее, чем говорила женщина. Их было немного, и они все вместе с интересом изучали его дары. В маленькой группке он приметил мамашу с двумя ребятишками и рядом с ней еще одну, ее малыш был повыше ростом и уже играл сам. Двое младших кругами носились друг за другом, радуясь снегу, потому что с их приходом выпал снег и луг из зеленого стал белым. А вот этот, конечно, отец: стоит и внимательно смотрит вокруг. И совсем не сердитый, не то что его собственный отец, и очень – очень красивый – такой же, как мамаши и дети, красивый и мудрый. Он смотрел как будто прямо на окно: наверно, заметил Бена. В благодарность за угощение он дотронулся до пирога, а потом отошел в сторону, и с пирогом стал играть его сын.

Была самая середина ночи – то время, когда все вокруг погружается в глубокий сон. Бен, конечно, не знал, который час, но интуитивно чувствовал, что родители давно уже спят и что утро настанет еще не скоро. Он не мог оторвать глаз от красавцев верещатников. И никакие они не воры – разве воры могут держаться так независимо? Угощение Бена они приняли с достоинством и, поев, не собирались приближаться и тем более «рыскать» вокруг, как выразилась женщина. Как и Бен, они обходились без слов. Вместо слов у них были разные сигналы. Вот отец повелительно вскинул голову, и мамаши тотчас прекратили есть и стали собирать детей, и вскоре они все улеглись прямо в снег с явным намерением дождаться рассвета. Им не было никакого дела до спящих по соседству людей, и Бен воспринял это как презрение к власти. Видно, они жили по каким-то своим законам и чужих правил не признавали.

Бен осторожно спустился с кровати на пол. Зад и спина у него ныли от боли. Кроме того, он долго лежал без одеяла и насквозь продрог. И все же он начал одеваться. Это получалось у него медленно: он еще не привык обходиться без помощи; наконец он решил, что готов, – правда, свитер почему-то наделся задом наперед. Он помнил, что его резиновые сапоги стоят в кухне рядом с мойкой – по счастью, их вынули сразу, как только принялись распаковывать вещи.

От луны в комнате было светло, почти как днем, и он впервые смог как следует оглядеться вокруг. Пугавшие его в темноте странные выступы и тени исчезли, и оказалось, что это просто комната, самая что ни на есть обыкновенная. Дверная защелка была высоко, и, чтобы отпереть дверь, ему пришлось подставить стул и забраться на него.

Крадучись он спустился вниз по узкой лестнице. В кухне было по-прежнему темно, но он, повинуясь какому-то инстинкту, безошибочно направился к мойке, где в углу, словно дожидаясь его, стояли резиновые сапоги. Он надел их. За мойкой находилась кладовая, или, точнее сказать, стенной шкаф, и его дверца была приоткрыта. Должно быть, мать в сердцах забыла его запереть. Прекрасно сознавая, чем ему это грозит, Бен взял с полки последнюю, припасенную на завтрак буханку хлеба и затем повторил всю операцию со стулом и защелкой у наружной двери, только тут еще надо было отодвинуть засовы. Если родители услышат, все пропало. Он слез со стула. Дверь открыта, можно идти. За порогом его встретила светлая, лунная ночь, и сама луна, большая и круглая, ласково смотрела на него с высоты, а на лугу, который теперь был не зеленый, а серебристо-белый, его дожидались самые прекрасные и гордые существа на свете.

Тихонько, на цыпочках – только снег чуть похрустывал под сапогами – Бен прошмыгнул по дорожке к уже знакомой калитке и поднял щеколду. Она звякнула, и этот звук, видимо, встревожил ночных гостей. Одна мамаша подняла голову, прислушиваясь, и, хотя она ничего не сказала, ее тревога, наверно, передалась отцу, и он тоже беспокойно повел головой. Они смотрели на Бена и ждали, что он будет делать. Бен догадался: они надеются, что он принес им еще что-нибудь; у них ведь не было с собой никакой еды, а того, что он им оставил, конечно, не хватило, чтобы наесться досыта.

Он медленно стал приближаться к ним, держа в протянутых руках буханку хлеба. Наблюдавшая за ним мамаша поднялась на ноги, за ней встали и дети. Глядя на них, один за другим начали подниматься остальные, и скоро вся небольшая компания была на ногах; сна как не бывало – казалось, они ждали только команды, чтобы снова тронуться в путь. Никто не стал брать у Бена хлеб. Наверно, им было неудобно попрошайничать. Они не знали, что он угощает их от чистого сердца, а заодно хочет досадить родителям. Разломив хлеб пополам, он подошел к самому младшему, ростом разве чуть повыше его самого, и протянул ему полхлеба. Он был уверен, что теперь-то они поймут.