Медвежонок замаршировал в пушистой пыли, смешно вскидывая задние лапы и размахивая передними. Улыбающаяся мордаха была повернута ко мне — как и дружеское плечо.

«Не нужно мне твоих подарков. Никаких!»

«Жаль».

«Ответь лишь на один вопрос — это будет лучшим подарком. Кто ты?»

«Я — это ты».

Она спрыгнула с подоконника, подняла с пола рюкзак и забросила в него термос.

«Только без этого, пожалуйста! Я сойду с ума, если сейчас ты просто уйдешь, исчезнешь!..»

Не отвечая, она сдула хлебные крошки и зачем-то аккуратно сложила газету.

«Мы еще увидимся когда-нибудь?»

«Нет».

Я еле сдержался, чтобы не заорать, не грохнуться на колени, умоляя отменить приговор. Знал: мольбы и вопли бесполезны.

У самой двери она смилостивилась. И оглянулась.

«Вспомни свою любимую триаду: творец Брахма, хранитель Вишну и разрушитель Шива. Все трое могут уживаться в одной душе, просыпаясь в разное время. — Она кивнула на застылую разруху за стеклом. — Вот тебе пример: как видишь, в человечестве в целом преобладают агрессия и невежество. Отчего, в таком случае, оно до сих пор живо, не самоуничтожилось, не превратилось в то, что царит за этим окошком? Ответ очевиден: его хранят и оберегают».

«Значит, тебе наскучило ваять и лепить, и теперь ты хранитель? Старушка-смотрительница в эрмитажном зале?»

Она не улыбнулась немудреной шутке. «Не угадал».

«Неужто, стала весельчаком-Шивой? Пришла поплясать на моих обглоданных жизнью костях?..»

«Опять мимо. Вспомни Вилково. Но уже без меня: мне действительно пора, юноша. Колечко можешь не отдавать. В придачу к нему предостережение: береги глаза. Твой дар во многом работает при посредстве зрения, и источник их сил на исходе. И еще совет: подумай, так ли глупа команда того, кого ты кличешь Йалдабаофом. Быть может, в противоречиях и дисгармонии, которые так тебя возмущают, есть смысл? Ты ничего не слышал о разности потенциалов, о полярностях?.. Поразмышляй на досуге. И последнее: мне кажется, ты размениваешься по мелочам. Так и сожжешь себя в пустяках и забавных безделушках — и будет обидно».

Она вышла, аккуратно прикрыв за собой остов двери.

Я остался…

Помнишь, как в детстве я колошматил все вокруг, упав или ударившись? Сейчас боль была не физической, но поистине адской, и в пять минут спаленка превратилась в окончательные руины. Оконные стекла и щепки от бывших стульчиков смешались с мусором на полу. Искореженные и вздыбленные кроватки, осыпаясь листопадом ржавчины, напоминали шедевр авангардного искусства.

Когда я подостыл, защемило сердце: оранжевый медвежонок, разбившийся об угол стены, продолжал улыбаться и подставлять оставшийся от плеча осколок…

Я убрался оттуда, залез через окно в квартиру соседнего дома на первом этаже и двое суток провел в лежке. То проваливался в каменное забытье, то разговаривал. Убеждал, умолял, спрашивал…

Она не отвечала. Не слышала. Певчий Пыжик в груди тихо скончался и, разлагаясь, отравлял мою кровь, и без того текшую вяло и снуло. Запах-зов рассеялся во вселенной.

В Припяти я провел около трех недель.

В пригородных садах вызрели и с глухим стуком падали наземь яблоки невероятных размеров. А уж тыквы… Проблем с питанием не возникало. С живописными прогулками тоже. Город походил на музей: на стенах кричали нарисованные углем женские головы, играли в мяч, прыгали и ползали темные силуэты детей, приводя на память тени испепеленных жителей Помпеи.

Немного напрягали туристы. Мальчики и девочки в кроссовках и камуфляжных штанах восхищенно щелкали мыльницами, карабкались по балконам и лоджиям, позировали в обнимку со ржавыми сочленениями антенн и труб. Кое-кто пытался залезть на колесо обозрения с ярко-желтыми кабинками и опасно накренившимися конструкциями. Встретились пару раз подвозившие меня ребята. Предлагали захватить на обратном пути и домчать до ближайшей станции, но я отказался.

К счастью, тихих мест в городе-призраке оставалось достаточно, и я без большого труда обретал уединение.

Через два месяца, уже в Москве, у меня выпали волосы, и я до сих пор не знаю точно причины. Либо следствие схваченной дозы (но вряд ли она могла быть внушительной, спустя столько лет), либо — ее мимолетной ласки. Хорошо хоть, уши остались на месте, не опали, а наоборот, выровнялись.

А брови я сбрил себе сам. Подобно древним египтянам: они лишали себя бровей в знак траура, когда умирала живущая в доме кошка. Во мне тоже умерло что-то сокровенное. А ты знаешь, что кошка — как и змея — символ вечности? Поскольку касается носом хвоста, когда спит…

На следующий день, когда я вернулась с очередной лыжной прогулки — все больше влюбляясь в безлюдный снежный простор под негреющим ясным солнцем, я потратила на нее полдня, — брат встретил меня на пороге избы. Еще накануне он предупредил, что ожидается нечто значительное: «лебединая песня», «финальный аккорд». Честно сказать, грандиозность предстоящего действа пугала, и это было еще одной причиной столь затянувшегося гуляния.

Рин был в одной рубашке и босиком, словно на улице не трещал двадцатиградусный мороз, а жарило лето. На шее у него висел большой круглый талисман из резной кости. Приблизившись, я подивилась тонкой работе: площадь с виселицей, палач в колпаке и толпа народа. Преступник с петлей на шее отчего-то улыбался от уха до уха.

— Я уж совсем заждался, — проворчал брат. — Входи, нас ждут великие дела!

От него веяло жаром, как от натопленной печки.

— Рин, с тобой все нормально? — С ужасом я заметила, как шипит снег на крыльце под его босыми ступнями. — Ты горишь!

— Не бойся, не обожгу. Зато на дровах экономия!

В доме оказалось адски душно. Видимо, воздух нагрелся от соприкосновения с его телом. И как только одежда не загорелась? Я открыла окно, чтобы впустить прохладу, и устроилась подальше — и от брата, и от натопленной утром печи.

— Ты знаешь, она (Рин выделил это слово, и я сразу поняла, о ком речь) упрекнула меня, что я растрачиваю дар на пустяки и напрасно сжигаю себя. Я решил прислушаться к мудрым словам и сотворить напоследок нечто полезное всему человечеству. Разом избавить людей от несчастий и бед, потратив на это остатки сил.

— Не слишком ли много ты на себя берешь?

Вид брата нравился мне все меньше. Он смахивал на возбудившегося безумца, психотика в период обострения.

— Ты не понимаешь! — Рин шагнул ко мне и оказался так близко, что пот градом заструился у меня по телу, как в парной. — Распахни пошире глаза: сейчас это случится. — Он взмахнул руками и заговорил густым и глубоким голосом, словно актер-трагик: — Я призову четыре ветра, четыре бешеных ветра с разных концов земли. Южный будет огромен и свиреп, но свирепость его во имя добра. И будет он рыжим, и конь его будет рыжим, и пес у его ноги будет рыжим.

Комната стремительно изменялась — расширялась, превращаясь в подобие тронного зала. Потолок упорхнул так высоко, что исчез из виду, и над головами повисла пугающая пустота. В центре возникло кресло, обитое бордовым бархатом. Рин прошествовал к нему и уселся с королевским величием. Не хватало только короны и скипетра. Я хотела было съязвить относительно босых ног и старой рубахи, но не успела: хлопнула входная дверь.

К трону с Рином двигалось нечто чудовищное. Невероятных размеров туловище коня переходило в торс мужчины. И то и другое было покрыто густой шерстью ржавого оттенка. Шею венчала скалящаяся голова пса с прижатыми ушами и вздыбленным загривком. Подойдя к брату, чудовище подогнуло передние ноги и с грохотом опустилось на колени.

— Повелеваю тебе, мой раб с горячим дыханием и вулканической лавой в жилах! — Рин величественно возложил длань на узкий собачий лоб. — Пронесись по земле, от края до края, и пусть копыта твои вытаптывают болезни, а зубы — выгрызают голод и нищету. Правь, мой бешеный Ветер, конем своим и натравливай пса своего!