Но тут Бонапарт отпустил запястье Фредерика.

Через руку Бонапарта в тело Фредерика словно перетекали жизнь и тепло, бьющие из великого источника. Теперь, когда Бонапарт отпустил его, Фредерик ощутил холод и неизмеримую усталость. Но оставалась еще улыбка Бонапарта, и Фредерик, взглянув на него, вспомнил обещания, которые жили в нем мгновения назад. Да как он мог подумать, что сотрудничество с Бонапартом принесет ему нечто иное, кроме как триумф и награды? Этот человек знал свое место, это было видно невооруженным глазом. Фредерик просто воспользуется неоспоримым военным талантом Бонапарта, и, восторжествовав, они вернутся во Францию, овеянные славой…

Улыбка Бонапарта потускнела, и снова Фредерик ощутил призрачное чувство потери.

— Доброй вам ночи, — сказал Бонапарт. — Увидимся утром, сир.

И корсиканец покинул комнату.

Если бы Фредерик видел в эти минуты свое лицо, он бы сразу узнал выражение, застывшее на нем: оно точь-в-точь походило на ту любовь и преданность, которую выражали подчиненные Бонапарту офицеры. Но он не мог видеть своего лица. Той ночью он лег в постель со спокойным сердцем — за все годы жизни в Канаде он ни разу не ощущал подобной уверенности и надежды. Внутри него все бурлило. Он чувствовал… «Как бы это назвать? — задумался он. — Ах да. Ум, рассудок». Он даже чувствовал, будто бы внезапно в тысячу раз поумнел.

Царила глубокая ночь, но матросы продолжали трудиться, управляя шумной паровой машиной, закачивающей воду в шлюз. Инженерная диковинка, самая невероятная, самая хитроумная система шлюзов, изобретенная человеком. Но остальному миру она была еще неизвестна. Европа по-прежнему считала Америку страной дикарей. Но Соединенные Штаты, воодушевленные примером старого волшебника Бена Франклина, вовсю продвигали и поощряли всевозможные изобретения и отрасли промышленности. Ходили слухи, что человек по имени Фултон[14] создал работающую на пару лодку, которая уже курсировала вверх-вниз по Гудзону, — паровой корабль, который предлагался королю Карлу и постройку которого монарх наотрез отказался финансировать! В земли Сасквахеннии и Аппалачей вгрызались угольные шахты. А здесь, в штате Ирраква, белого человека в гонке, которую он же сам и затеял, обогнали краснокожие — они роют каналы, строят паровые машины, способные ходить по рельсовым дорогам, ткацкие станки на пару, которые, переработав хлопок Королевских Колоний, превращают его в изумительную ткань, способную конкурировать по качеству с той, что производится в Европе, — мало того, она еще и обходится вдвое дешевле. Это было только начало, задел, но уже большая часть лодок, заходящих в реку Сен-Дени, направлялась не в Канаду, а в Ирракву.

Лафайет стоял у поручней, пока шлюз не заполнился водой доверху и огни паровой машины не потухли. Затем — стук-стук-стук — застучали копыта лошадей, и баржа вновь скользнула на чистую воду. Лафайет покинул палубу и спустился по лестнице в свою каюту. На рассвете они прибудут в порт Баффало. Де Морепа и Бонапарт направятся на запад, в Детройт. А Лафайет вернется в свой губернаторский особняк в Ниагаре. Там он снова засядет за дела, будет отдавать бессмысленные приказы и наблюдать за тем, как политика Парижа в Канаде медленно, но верно лишает французов будущего. Лафайет ничего не мог поделать с этими американцами, как с белыми, так и с краснокожими, которые, перевалив через Канаду, отправлялись дальше. Однако кое-что он все-таки мог сделать, он еще поможет Франции превратиться в нацию, которая устремится в будущее не менее решительно, чем Америка.

Зайдя в каюту, Лафайет с улыбкой завалился на койку. Он представлял, чем там занимается сейчас Бонапарт, оставшийся наедине с этим бедняжкой, пустоголовым Фредди. Юный граф де Морепа наверняка уже окончательно и бесповоротно очарован. То же самое могло произойти и с Лафайетом, если бы его не предупредили о способностях Бонапарта, о его даре. Люди, подпавшие под влияние Наполеона, без колебаний вверяли ему свои жизни. Конечно, это прекрасный дар для генерала — но до тех пор, пока он использует его на своих солдатах, пробуждая в них желание пойти ради своего полководца на смерть. Но Бонапарт использовал свою силу на каждом встречном, если тот мог принести ему хоть какую-нибудь выгоду. Поэтому старый друг Лафайета Робеспьер выслал ему некий амулет из камней. Противоядие от чар Бонапарта. И скляночку с порошком — окончательное противоядие от Бонапарта, если тот совсем отобьется от рук и с ним никак будет не совладать.

«Не беспокойся, Робеспьер, мой старый друг, — думал Лафайет. — Бонапарт будет жить. Он считает, что заставит Канаду послужить его целям, но я сделаю так, что он послужит целям демократии. Бонапарт сейчас и не подозревает об этом, но, вернувшись во Францию, он будет готов принять на себя командование революционной армией. Его дар поможет положить конец тирании правящего класса, я не допущу, чтобы он растрачивался по пустякам, увенчивая бестолковую голову короля Карла новыми бессмысленными коронами».

Ибо дар Лафайета состоял вовсе не в умении читать мысли людей, как подозревал де Морепа. Но близко к тому, очень близко. С первого взгляда на мужчину или женщину Лафайет мог определить, чего больше всего на свете он или она жаждет. А зная это, нетрудно догадаться об остальном. Лафайет уже знал Наполеона лучше, чем сам Наполеон знал себя. Он видел, Наполеон Бонапарт хочет править миром. И, может быть, он достигнет желаемого. Но сейчас Лафайет будет править Наполеоном Бонапартом. Он заснул, крепко сжимая в руке амулет, который оберегал его.

Покидая Такумсе у ворот форта Карфаген, Лолла-Воссики догадывался, о чем думает брат. Такумсе думал, что Лолла-Воссики украл бочонок, чтобы пить, пить и пить.

Но на самом деле Такумсе ничего не знал. Как не знал Бледнолицый Убийца Гаррисон. Никто не знал Лолла-Воссики. Этот бочонок поможет ему продержаться месяца два. Глоточек сейчас, глоточек потом. Осторожные глоточки, маленькие, чтобы не пролить ни капли, выпей именно столько, не больше, заткни дырку пробкой, пускай останется на потом. Может быть, хватит на три месяца.

Прежде, чтобы получить чашечку спиртного из темно-коричневого кувшина, ему приходилось держаться рядом с фортом Бледнолицего Убийцы Гаррисона. Однако теперь огненной воды хватит надолго, и он может пуститься на поиски, пуститься в долгое путешествие на север, навстречу зверю сновидения.

Никто ведать не ведал, что к Лолла-Воссики по-прежнему в сновидениях является зверь. Белый человек не знал этого, потому что ночной зверь никогда не является бледнолицым, они спят все время, беспробудно. А краснокожие не знали, потому что при виде Лолла-Воссики думали, что, поклоняясь виски, он скоро умрет, зверя сновидения у него нет, поэтому он не сможет проснуться.

А Лолла-Воссики ничего не говорил. Лолла-Воссики сразу узнал свет, загоревшийся на севере, — впервые он увидел его пять лет назад. Он понимал, это зовет его зверь сновидения, только пойти к нему не мог. Он пять, шесть, двенадцать раз уходил на север, но огненная вода вскоре покидала его кровь, и назад возвращался шум, ужасный черный шум, который причинял ему нестерпимую боль. Когда появлялся черный шум, в его голову будто вонзались сотни крошечных кинжальчиков и начинали поворачиваться, вертеться в ране, пока он окончательно не лишался ощущения земли, пока сияние зверя сновидения не затуманивалось. И тогда ему приходилось возвращаться, выпрашивать огненную воду, утихомиривать шум, чтобы хоть отчасти вернуть способность мыслить.

В последний раз было хуже всего. Огненной воды не привозили долго, очень долго, и последние два месяца Бледнолицый Убийца Гаррисон не давал ему спиртного — может, чашку в неделю, которой хватало, чтобы продержаться чуть больше нескольких часов. Два долгих месяца продолжался черный шум.

От постоянного черного шума Лолла-Воссики не мог ходить прямо. Все колышется, земля прыгает вверх-вниз, как тут походишь, когда земля становится похожей на воду? Поэтому все думали, что Лолла-Воссики пьян, вылитый пьяница краснокожий, который постоянно шатается и падает. «Где он берет спиртное? — спрашивали они. — Ни у кого нет спиртного, а Лолла-Воссики ходит пьяным, как это у него получается?» Но глаза их не видели, что Лолла-Воссики вовсе не пьян. Неужели они не слышат, как он говорит, ведь язык его не заплетается, а слова выходят ясные и четкие? Неужели они не чувствуют, что от него вовсе не пахнет виски? Никто не догадывался, никто не знал, никто не счел должным подумать. Всем известно, что Лолла-Воссики постоянно нуждается в выпивке. И никому не приходит на ум, может, Лолла-Воссики терзает такая страшная боль, что он молит о приходе смерти.