– Прощайте, почтенный джентльмен, – сказал портной, кланяясь до земли, в то время как его собеседник едва поднес руку к шляпе.

– Прощайте, сэр Гектор, – ответил иностранец в зеленом со слабой улыбкой и, сделав грациозный жест рукой, медленно пошел по набережной и скрылся за лачугой Хоумспана, оставив главу этой древней фамилии до такой степени поглощенным мыслью о своем будущем величии и столь ослепленным этим величием, что, хотя глаза его видели так же хорошо, как всегда, разум его совершенно затуманили грезы честолюбия.

Едва иностранец оставил доверчивого портного, как его лицо утратило напряженность и приняло более спокойное и естественное выражение. Тем не менее казалось, что размышления не были для него ни привычкой, ни удовольствием. Ударив несколько раз тросточкой по сапогу, он легким шагом с рассеянным видом вышел на главную улицу. Несмотря на кажущуюся беззаботность, он не пропускал ни одного прохожего, не осмотрев его; порывистость, с которой он производил этот осмотр, свидетельствовала, что его ум был так же деятелен, как и тело.

Иностранец, всем своим видом показывавший, что он совершил длинный путь, не преминул привлечь к себе внимание содержателей гостиниц. Отказываясь от приглашений в самые лучшие гостиницы, он, как ни удивительно, остановился у дома, служившего сборным пунктом всех бездельников порта.

Войдя в общую залу этой таверны, как ее называли, хотя, вероятно, в Англии, ее претензии ограничились бы скромным названием кабака, он нашел помещение переполненным завсегдатаями. Приход гостя, вид и одежда которого говорили о том, что он принадлежит к более высокому классу общества, чем обычные посетители этого места, произвел некоторое волнение, но оно утихло, лишь только иностранец опустился на скамейку и потребовал, чего хотел. Хозяин, прислуживая ему, счел нужным извиниться особенно за одного человека, который находился в самом конце длинной и узкой залы и шумел больше всех, рассказывая, по-видимому, какую-то необыкновенную историю.

– Это боцман с невольничьего корабля в наружной бухте, сквайр, – прибавил достойный служитель Бахуса. – Этот человек провел не один день на море и видел столько чудес, что ими можно было бы заполнить целый том. Его называют Стариком Бореем, хотя настоящее его имя Джек Найтингейл.

Иностранец едва прикоснулся губами к поданному ему ликеру и повернул голову к рассказчику, которого можно было бы назвать вторым «оратором дня».

Рост этого человека превышал шесть футов, огромные бакенбарды закрывали нижнюю часть его мрачного лица с шрамом, неизгладимым следом глубокой раны, руки и ноги его были пропорциональны, на нем была матросская одежда. На шее у него висела длинная серебряная цепочка со свистком из того же металла. Не обращая, по-видимому, ни малейшего внимания на появление человека из общества более высокого, чем его слушатели, этот сын океана продолжал свой рассказ голосом, который, казалось, дала ему природа для контраста с его благозвучным именем[3]. Голос его напоминал мычание быка, отчего без привычки трудно было понимать отдельные его слова.

– Ну! – говорил он, показывая пальцем в направлении к горизонту. – Берег Гвинеи мог быть здесь, а ветер дул из этого места, порывами, как будто тот хитрец, который держит его в мехе, то пропускал его между пальцами, то заботливо завязывал его в мех двойным узлом. А знаешь ты, приятель, что такое этот мех?

Этот неожиданный вопрос был обращен к изумленному фермеру, уже знакомому читателю. С костюмом в руке, полученным от портного, он стоял и с интересом слушал рассказы боцмана, намереваясь пополнить ими свой запас историй, предназначенных для соседей.

Общий смех над Пардоном раздался в зале. Найтингейл многозначительно подмигнул окружающим и воспользовался случаем «освежиться», опрокинув себе в горло пинту рома с водой. После этого он продолжал:

– Может, и тебе когда-то доведется узнать, что такое береговой ветер, когда выпустишь руль благонравия. Шея дана человеку, чтобы держать голову над водой, а не для того, чтобы вытягивать ее. И когда тебя несет на мель искушения, следи за курсом и глубже опускай лот совести.

Затем он гляделся по сторонам:

– Итак, земля была здесь, как я уже сказал, и ветер дул там юго-восточный, а может быть, и юго-юго-восточный. Он то несся на нее, как кит на волне, то полоскал паруса. Я не люблю такой погоды, она слишком неустойчива для того, чтобы спокойно отбывать вахту. Я направился к корме, чтобы находиться поблизости, если кто-нибудь окажет мне честь и спросит мое мнение. Вы знаете, приятель, мои мысли на этот счет: вежливость – основное, человек обязан знать правила обхождения. Никогда не следует совать свою ложку в миску капитана, по крайней мере без приглашения, тем более что мое место спереди, а его – на корме. Я не говорю, на каком конце судна лучшая голова, на этот счет мнения различны, хотя люди, хоть что-нибудь смыслящие, укажут переднюю часть. Но я пошел к корме, чтобы быть наготове сказать свое мнение, если его спросят. Недолго я пробыл там, как случилось как раз то, что я предвидел: «Мистер Найтингейл, – сказал капитан, – а капитан человек обходительный, никогда не забывающий о своем благородстве, когда ему приходится говорить с кем-нибудь из команды. – Мистер Найтингейл, что вы думаете об этом клочке тучи на северо-западе?» – спросил он. «Право, капитан, – ответил я смело, потому что никогда не затрудняюсь с ответом, когда со мной говорят прилично, – право, капитан, ваша честь больше меня в курсе дела (что, конечно, чепуха, ибо по годам и опыту он по сравнению со мной сущий юнец), что ж, как мое мнение – убрать три марсели[4] и закрепить фок[5]. Торопиться некуда: Африка и завтра будет там, где сегодня. А чтобы не дать кораблю вертеться, у нас есть большой парус…»

– Вы должны были и его убрать, – вмешался откуда-то сзади решительный голос, хотя не такой грубый, как у красноречивого боцмана.

– Какой невежда говорит это? – надменно спросил Найтингейл, рассвирепев от такого дерзкого вмешательства.

– Это говорит человек, который не один раз объехал Африку от мыса Бон до мыса Доброй Надежды и который знает, что такое туча, предвещающая шквал, – ответил Дик Фид, сильно работая локтями в толпе, направившись к своему разъяренному противнику. – Да, приятель, ни один невежда, даже набитый дурак, никогда не посоветовал бы того, что вы, своему капитану, когда была надежда на попутный ветер.

В ответ на это высказывание, которое присутствовавшие нашли очень смелым и которое было произнесено таким решительным тоном, в зале поднялся общий ропот. Ободренный явными выражениями общей симпатии, Найтингейл не замедлил ответить, и его возражение было не из кротких. Начался невообразимый концерт: кричащие и пронзительные голоса создали звуковой фон, на котором резкие и грубые заявления выделялись низкими, басовыми тонами.

Между тем два противника готовы были уже перейти к рукопашной. Самые энергичные жесты быстро следовали один за другим, тем более опасные, что они выявляли силу четырех атлетических рук. Однако по мере того как стихали общие голоса, стали различаться голоса противников, как будто борцы решились защищаться силой своих легких. Они умерили свою враждебность и приготовились к защите своих мнений с помощью красноречия.

– Вы славный моряк, приятель, – сказал Найтингейл. – И коль слово и дело были бы одинаковы, судно послушалось бы тебя. Но я видел, как эскадры под всеми флагами, кроме ваших – их я не видел, – будто чайки, трепыхались под зарифленными парусами, и потому знаю, что нужно кораблю, чтобы его не болтало.

– А по-моему, корабль нельзя класть в дрейф под задними четырехугольными парусами. Ни один моряк не поймает ветра между грот-мачтой и подветренными вантами[6]. Это как гром: грохочет в небе, но никого не ударит. Давайте еще спросим кого-нибудь, кто знает флот и морскую жизнь.