Принц тряхнул головой.
— Царствовать, сир… Вы же сами не верите, что я смогу пережить ту, за которую молил Бога, как никогда, ни за кого… Ту, которой в последнем поцелуе хотел вдохнуть свою жизнь и принять ее смерть. — И пророчески произнес: — Нет-нет, не пройдет и недели, как я буду лежать рядом с ней в могиле.
Дофин поднялся, пошел, шатаясь, и повалился в кресло.
Людовик нахмурил брови. Конечно, смерть этой милой женщины, к которой монарх был так привязан, которая была последней радостью, последним лучом солнца, гревшим старость властелина, разрывала его душу. И все-таки он был глубоко оскорблен тем, что кто-то мог сесть, не дожидаясь его приглашения. Хотя внук совершил это в приступе отчаяния, но все-таки гордый король был задет нарушением этикета. Однако он и сам почувствовал, насколько это раздражение неуместно.
— Ну так что, господа, — обратился монарх к врачам, — ваше искусство оказалось бессильным?
— Увы, сир! — ответил Фагон. — Странная природа недуга расстроила все наши усилия и привела науку в замешательство.
Марешаль не осмелился сознаться, что у изголовья больной все трое просто стали в тупик.
— Симптомы такие необычные…
— Одним словом, — заключил Буден, взволнованный до крайности, — только вскрытие может определить…
Герцог Бургундский остановил его свирепым взглядом.
— Пока я жив, никто не прикоснется к моей дорогой покойнице.
— А между тем, — возразила мадам де Ментенон, — в высшей степени важно знать, какая болезнь погубила бедную принцессу.
Людовик утвердительно кивнул. Арамис подошел к королю.
— Думаю, — тихо произнес он, — я могу сообщить вашему величеству сведения, которые его весьма заинтересуют.
— Вы, сударь?
— Да, сир, только…
— Только?..
Бывший мушкетер сказал шепотом:
— Чтобы я сделал это, оставьте здесь только родственников.
— Конечно, конечно. Я готов…
— Простите, — продолжал старый сеньор, — еще я хотел бы, чтобы ваше величество разрешили господину де ла Рейни присутствовать при этом сообщении.
— Где господин де ла Рейни? — возвысил голос монарх.
— Я здесь, сир, — ответил генерал-лейтенант, выходя из толпы придворных.
Король сделал ему знак подойти. Потом дал указание де Бриссаку закрыть двери и очистить приемную и галерею.
Монарх повернулся к герцогу д’Аламеде:
— Теперь говорите, сударь, мы слушаем вас очень внимательно.
Слушали действительно внимательно: герцог Бургундский буквально навис, да позволено нам будет так выразиться, над бывшим мушкетером, мадам де Ментенон и господин дю Мэн прятали беспокойство под видом пренебрежительной недоверчивости, остальные слушали в крайней степени любопытства, возбуждения и участия.
— Позволит ли мне ваше величество, — продолжал Арамис, — сначала коснуться тяжелых воспоминаний?
— Каких, сударь?
— Они касаются Генриетты Английской.
— Моей невестки?
— Помнит ли государь обстоятельства смерти несчастной принцессы?
Людовик вздрогнул.
— Почему вы задаете мне этот вопрос? — спросил он.
— Потому что таинственная болезнь, только что унесшая жену вашего внука, точно такая же, как та, которая — вот уже почти как тридцать два года — погубила мадам Генриетту.
— Яд! — прошептал государь, бледнея.
— Да, сир, яд.
— Вы полагаете?
— Не полагаю — я уверен. Уверен, что ее высочество умерла, вдохнув аромат подснежников, в день свадьбы господина де Жюссака. Уверен, что букет подвергся обработке ядом, подобно той, какой подверг флорентиец Рене пару перчаток, подаренных некогда матерью Карла IX матери Беарнца.
Мадам де Ментенон саркастически улыбнулась.
— Поистине, — сказала она, — господин д’Аламеда на все руки мастер: вчера военный и дипломат, сегодня ученый-химик…
— Что же вы хотите, мадам? — невозмутимо ответил Арамис. — Глава Общества Иисуса должен быть знаком с ядами, если не желает вслед за своими предшественниками присоединиться к праотцам раньше времени.
Откровение старого сеньора, казалось, поразило Людовика. Наступила тревожная тишина. Господин дю Мэн первый нарушил ее.
— Но кому нужно было, — произнес он вкрадчивым голосом, — избавиться от несчастной герцогини?
Дофин, погруженный в свое горе, вдруг поднял голову.
— Кому? — подхватил несчастный муж. — Не знаю… Но я знаю, от кого прибыли цветы смерти!..
Он указал рукой на Элиона.
— От меня?! — вскочил молодой человек.
— От него?! — повторила Вивиана и обняла барона, как бы заслоняя его от обвинения.
— От него?! — воскликнули в свою очередь король и его домочадцы.
Герцог Бургундский продолжал:
— Да-да, это он прислал роковой букет… Герцогиня сама сказала об этом достаточно громко. И все могли слышать. Вы были там, господин дю Мэн… И вы тоже, господин д’Аламеда. — Он сделал шаг к Вивиане. — И вы тоже, мадам!
— И я тоже, — ответила молодая женщина решительно. — Я слышала… Но еще я слышала, как моя бедная госпожа говорила, что цветы предназначались мне и что она заменила их другими. Не правда ли, господа? Не так ли, монсеньор?
— Так, — произнесли одновременно Арамис и де ла Рейни.
Господин дю Мэн кивнул.
А Элион между тем силился осмыслить услышанное.
— Так вот оно что! — сказал он наконец. — Пусть простит мне его величество, но кто здесь сошел с ума?.. Что ж, выходит, что я послал отравленные цветы женщине, на которой решил жениться!.. Я хотел убить ту, которую люблю больше всего на свете!.. Ту, которой отдал бы всю жизнь до последнего вздоха и всю кровь до последней капли! — Барон нежно обнял молодую женщину. — Ведь вы не верите в это, дорогая? — Он прижал ее к груди. — Если бы во мне зрела эта дьявольская мысль, если бы готовилось ужасное преступление, разве мог бы я прижимать к сердцу ту, которая должна была стать моей жертвой, не боясь, что Господь в наказание остановит мое сердце вместе с тем, которое я хотел бы погубить?
В ответ Вивиана обвила руками его шею и прошептала, улыбнувшись:
— Вы и самый благородный, и самый честный.
— Впрочем, — продолжал Элион, — что это за история с букетом?.. Ума не приложу, ей-богу… Я ведь ничего не посылал…
— Как?! — воскликнула его жена удивленно. — Эти цветы я получила от вашего имени…
— Какие цветы?
— Да те, что принес слуга…
— Слуга?
— Ну да, в шкатулке, обитой белым атласом.
— Ничего не понимаю… Какая шкатулка?..
— Да та, что мне передали от вас…
Крестник Арамиса в отчаянии схватился за голову.
— О дьявольщина! Проклятье! С ума можно сойти! У меня никогда не было слуги!.. И никогда не было шкатулки!.. Я никогда никому не поручал передать вам цветы… Конечно, должен был бы это сделать, но, простите, дорогая, так и не сделал… Мысли о счастье заставили меня забыть обо всем на свете!
Была такая искренность в смятении честного юноши, что все мгновенно поверили в его невиновность. Людовик спросил Вивиану:
— Мадам, вы можете достоверно описать того, кто принес букет?
— О да, сир. Это был человек маленького роста, худой и желтый, одетый в черное, как писарь…
Элион ударил себя по лбу.
— Постойте!.. Постойте!.. У него темные волосы, не правда ли? Худой настолько, что только кожа да кости?
— В самом деле…
— Очень потертый… Физиономия плута… Взгляд скользкий…
— Да-да…
— Иностранный акцент…
— Итальянский, если не ошибаюсь…
— Понял!.. Считайте, что он в наших руках!.. Это Зоппи!
— Кто такой Зоппи? — спросил король.
— Сир, это слуга некой Арманды де Сент-Круа…
— О которой я только что имел честь говорить вашему величеству, — сказал Арамис, приближаясь.
И бывший мушкетер рассказал королю о коварных планах дочери де Бренвилье, о том, что она собирается отомстить за свою мать, о том, как она явилась в Мадрид на собрание представителей Большого альянса, о ее деяниях в лагере де Вандома, куда она прибыла вместе с мужем де Мовуазеном, о ее вероятном участии в смерти последнего; наконец о ее ненависти к господину де Жюссаку и к его жене. И разъяснил наконец, каким образом произошла роковая ошибка, унесшая жизнь молодой принцессы.
