На самом деле Роман Николаевич был жив и даже не осужден.

Глава 7.

З/К ОСОБОГО НАЗНАЧЕНИЯ

«Там я по счету девять все-таки встал…» Вот так лаконично, в письме другу, Роман Николаевич Ким однажды припомнил 1937 год{177}.

«С сентября 1937 года и до настоящего времени используется органами НКГБ СССР на специальной работе, которая оценивается весьма положительно», — говорится в заключении по следственному делу Кима, составленном в августе 1945 года. Сочиняя заявление замнаркому Фриновскому, Ким попросил «до суда дать мне возможность быть полезным — работать над японскими документами 3-го отдела и особенно 7-го (ИНО)», и на доследовании в 1945 году он упомянул, что до сентября 1937-го между допросами «выполнял ряд экспертиз и делал переводы японских документов»{178}.

Что произошло в том самом сентябре — загадка. Оставить «японского шпиона» в живых и на специальной работе могли только по распоряжению Ежова и с одобрения Сталина.

* * *

Очевидно, Кима спасло блестящее знание японского языка и специфики получения и анализа информации по японской линии. 

Не исключено, именно он переводил «полученный нами агентурным путем японский документальный материал — доклад бывшего помощника японского военного атташе в Москве капитана Коотани “Внутреннее положение СССР (Анализ дела Тухачевского)”, сделанный им на заседании японской дипломатической ассоциации в июле 1937 года» (сообщение Ежова Сталину от 10.12.1937). Дело Тухачевского, объяснял Коотани, — очередное проявление политической чистки, начатой Сталиным несколькими годами ранее и пронизавшей всю страну. Сталину нужно беспрекословное повиновение для проведения в жизнь своих планов. Чистка углубляет взаимную подозрительность в руководящей прослойке советских органов и среди комсостава Красной армии, как следствие — репрессии продолжаются. «Все это наносит вред духовной спаянности народа, и не подлежит никакому сомнению, что с точки зрения синтетической оборонной мощи или государственной обороны в широком понимании моральная слабость СССР будет все больше сказываться. Нужно, однако, иметь в виду, что диктатура Сталина необычайно сильна и что нынешний процесс проведен для усиления диктатуры Сталина, то есть процесс как таковой является успехом…»{179}

Даже если Роман Николаевич не видел этого документа и перевод был сделан силами ИНО (он заверен подписью начальника 7-го отдела ГУГБ Слуцкого), между Кимом и докладом в Токио есть иная, более весомая связь. Капитан Коотани Эцуо служил в Москве с марта 1935 года по апрель 1937 года. Он был последним представителем военного атташата, дававшим поручения мнимому источнику в РККА и получавшим информацию через агента «Тверского». Канал перекрылся с началом арестов в ГУГБ. Но исчезновение агента, похоже, лишь укрепило японцев во мнении, что сведения поступали верные. Описывая рост военной мощи СССР, Коотани использовал «данные, которые имелись в моем распоряжении к моменту моего отъезда из Москвы». Согласно двухлетнему плану расширения вооружений численность Красной армии к началу 1939 года будет доведена до 1 800 000 человек (в том числе 100 пехотных дивизий и 37 кавалерийских дивизий), количество мотомеханизированных корпусов — до 10, авиабригад — до 60. 

А данные были основательно неверны. Авиабригад к 1939 году предполагалось создать 132, танковых корпусов — 20 (впоследствии число снижено до 16 «ввиду недостатка материальной части»). Количество кавалерийских дивизий — сократить до 25, а стрелковых — нарастить до 96, при общей численности кадрового состава РККА в 1 665 790 человек{180}. Дезинформационный канал, налаженный при участии Кима, выполнял свои задачи до момента внезапной ликвидации.

* * *

«В течение всего 1938 года я не допрашивался, а все время выполнял специальные работы по линии японского отделения», — рассказывал Ким на доследовании в 1945 году{181}.

Поразительно, но на него продолжали собирать обличающие материалы, и в прежнем разрезе — японский шпион. В октябре 1937 года арестованный юрисконсульт «Востокстали» Александр Мартынов сознался, что завербован в начале 1930-х во Владивостоке резидентом японской разведки по фамилии Ней, и узнал от него, что проживающий в Москве Роман Ким — шпион, имеющий «на связи шпионскую сетку»{182}. В марте 1938 года арестованный сотрудник Разведывательного управления РККА Воронинов, начинавший службу в КРО ОГПУ, показал: в ноябре 1923 года он был завербован представителем японской разведки Романом Кимом. Ким «дал ему указания работать в ОГПУ так, чтобы быть на хорошем счету, заявив, что он, Воронинов, предназначается для особой роли в запасную сеть, которая будет действовать только в момент войны»{183}. В том же марте бывший преподаватель Дальневосточного университета Трофим Юркевич, «изобличенный в шпионаже в пользу Японии», признался: в получении сведений по шпионским заданиям ему помогали Роман Ким и Марианна Цын, у которых он неоднократно «бывал на квартире»{184}.

7 июля 1938 года арестованный начальник рисового управления ростовского ОблЗУ Василий Когай, кореец по национальности, на допросе показал: с резидентом японской разведки Ким Р.Н. он познакомился в 1928 году в Москве, когда поступил во Всесоюзную академию соцземледелия. В апреле 1929-го получил от Кима задание под предлогом изучения сельскохозяйственных земель выехать в Казахстан для налаживания контрреволюционной работы и подготовки повстанческих кадров. А в Ростове-на-Дону он, также по заданию Кима, собирал сведения об экономике края, расположении предприятий оборонного значения и дислокации частей РККА{185}.

5 августа 193 8 года бывший начальник резервов УНКВД Московской области капитан госбезопасности Иван Чибисов признался: «я также подозреваю в связях с японцами Ким Р.Н.». И это заявил опытнейший контрразведчик, один из организаторов операции «Мечтатели»!{186}.[34]

В следственном деле Кима подшита записка тюремного стукача от 15 декабря 1938 года: «Мне известно из разсказа ар. Именитова М.С. в камере Внутренней тюрьмы НКВД от 3.IX до 15.IX. 1938 с которым я находился вместе в камере в отношении арестованного бывшего сотрудника НКВД Ким следующее: Ким в разговорах с Именитовым неоднократно выражал чувства глубокой ненависти в отношении народного комиссара гр. Ежова… Считал что по вине народного комиссара было разгромлено японское отделение НКВД, так что теперь Советский Союз остался без контрразведки в отношении Японии… Так как ему была дана возможность работать, будучи в тюрьме, он часто возвращаясь с работы в камере разсказывал о том что он делал… Разсказал что в иностранной печати, которой он имел обязанность разработать, он читал статью Керенского против народного комиссара… Неоднократно с Именитовым говорил о Борис Савинковым, который он очень хвалил и в котором видел личность очень подходящей в нашем времени…» (орфография и пунктуация оригинала сохранены). Позднее Ким дал разъяснения на этот донос: в конце 1937 года он сидел в общей камере, и в числе его сокамерников был некто Именитов. Но Ким настаивал, что никому не говорил о своей работе «наверху», тем более «о содержании документов, которые мне, несмотря на мое положение арестованного, давали прорабатывать». «Говорил только, что хожу наверх на положении “временно используемого” для сдачи своих дел». Статья Керенского — выдумка, а обсуждение Савинкова — нет. «Я рассказал в камере о судебном процессе над ним в Ленинграде. Я, возможно, сказал тогда, что Савинков вел себя на суде очень хорошо, мужественно признав преступность всей своей предыдущей деятельности»{187}.[35]