Бригитт с чувством собственного достоинства отправилась выполнять наказ хозяина, а Бремонт переключился на наших родителей.

— Ну как там поживают ваши отцы? Живы-здоровы? Давненько мы не виделись, почитай, лет пять, а то и шесть. Ну хоть вы вдвоём иногда появляетесь в Клермоне. Эх, были славные денёчки…

Он мечтательно вздохнул, погрузившись в воспоминания о далёкой, насыщенной бурными событиями молодости. Прождав секунд двадцать, я деликатно кашлянул.

— Э-э-э, хм… Что-то к старости я стал сентиментальным, особенно после кончины моей любимой жёнушки. Да и дети упорхнули, без них совсем заскучал… Так что, выходит, вам теперь предстоит исполнять бенефиций, — вернулся он к насущному. — Ну да вы уже парни крепкие, надеюсь, сумеете постоять за себя в битве с сарацинами. Первый бой — он самый важный, именно в нём проверяется крепость духа. Не дрогнете те, коль придётся с неверными в рубке сойтись?

И испытующе посмотрел на нас, переводя взгляд поочерёдно с одного на другого.

— Не посрамим честное имя наших отцов! — гаркнул я, словно на строевом смотре перед генералом МВД.

— Не посрамим! — чуть менее уверенно подхватил Роланд.

— Вот и молодцы! Вы теперь официально числитесь в армии графа Гильома VII, я вас лично представлю Его Сиятельству.

Тут Бригитт начала ставить на стол тарелки с едой. По моим ощущениям, время было уже часа четыре дня, так что этот приём пищи можно было назвать либо поздним обедом, либо ранним ужином. Вообще мне предстояло ещё долго привыкать к тому, что в раннем средневековье нет привычных мне часов, а время измеряется колокольным звоном или расположением светила на небосводе. Это если оно не закрыто тучами.

Перед трапезой нам пришлось прочитать следом за Бремонтом молитву, в которой мы возблагодарили господа за хлеб насущный. На обед нас потчевали густой похлёбкой с мясом, пшеном, какими-то травами и кореньями, а также холодной телятиной. Ели деревянными ложками, большой двузубой вилкой и ножом Бремонт лишь пользовался, отрезая от большого куска мяса небольшие кусочки.

В качестве питья предлагались вино в чистом виде, разбавленное до любой удобной консистенции и… молоко. По словам Бригитт, молоко утреннее. Принесла она его из погреба, а потому оно было прохладным, и я с удовольствием выпил две кружки кряду, надеясь, что желудок Симона де Лонэ так же крепок, как и желудок Семёна Делоне, способного без серьёзных последствий запивать молоком солёные огурцы.

За едой шевалье расспрашивал нас о жизни в родовых имениях, и мне не раз приходилось делать вид, что я прослушал вопрос, а вместо меня отвечал Роланд, так как сказать-то мне, собственно, было нечего.

Заморив червячка, я принялся ковырять в зубах тонкой щепочкой, компенсируя отсутствие зубной щётки. Ужин, за который мы должны были сесть после вечерни, по словам шевалье Бремонта, обещал быть более плотным.

— Бригитт, покажи молодым шевалье их комнату, — вытирая пальцы платком, попросил Бремонт. — Сегодня, друзья, можете отдыхать, или прогуляться по ярмарке, к закрытию многие товары дешевеют. А на завтра в соборе намечено богослужение, где Его Преосвященство благословит рыцарей Христа на поход против неверных. Ну а послезавтра под командованием Его Сиятельства вы отбываете в Париж. Я бы и сам с радостью отправился бить сарацин, но слишком уж стар для этого.

Он грустно вздохнул, и снова его взгляд затуманился, видимо, отсылая старика к временам, когда он разил неверных направо и налево.

Не успела Бригитт распахнуть дверь нашей опочивальни, как из-под её ног порскнула в угол мышь. Хорошо хоть не крыса, хотя, думаю, и эти грызуны в доме водятся, особенно в подвале. Где, кстати, хранятся продукты, и от этой мысли мне на секунду стало не по себе. Крысы — это главный резервуар возбудителей всякой заразы, неудивительно, что в средневековье то бубонная чума выкашивала половину Европы, то оспа, то холера. Гигиена и ещё раз гигиена, напомнил я себе.

Комнатушка была невелика и, судя по запаху затхлой пыли, давно не проветривалась. С разрешения Бригитт я тут же распахнул маленькое оконце, забранное четырьмя кусочками мутноватого, но всё же стекла. Оно выходило в небольшой внутренний дворик соток на десять, что меня несказанно удивило. Я-то думал, шествуя по узким улочкам Клермона, что дома здесь теснятся друг к другу не только фасадами, а оказывается, некоторые домовладельцы имеют в собственности ещё и придомовую территорию, на которую с противоположной стороны выходят «слепые» стены соседних домов. Да ещё и с каменной кладки колодцем, оборудованным воротом, и с двускатной деревянной крышей над ним, чтобы в воду не летела всякая ерунда.

Имелся во дворе и прямоугольный сарай с большими воротами, откуда послышалось лошадиное ржание. Ага, похоже, там располагалась конюшня. Также в дальнем конце двора стояла деревянная будка, в двери которой имелось небольшое ромбовидное отверстие. О предназначении этой будки я без труда догадался, тем более что мой вопрос вызвал бы у Бригитт недоумение, я же по легенде тут не впервые.

Две скромного вида кровати в нашей комнате были застелены вылинявшими, но всё же свежими простынями. А одеяла где? А подушки? Не успел я об этом подумать, как Бригитт открыла шкаф и вытащила из него два покрывала и две, сшитые из грубой холстины подушки, судя по запаху и на ощупь набитые соломой.

— Располагайтесь, молодые шевалье. А я пока скажу сыну, чтобы принёс вам воду для умывания.

Когда минут десять спустя Поль — проворный парнишка с хитрой физиономией — приволок деревянную лохань размером с небольшой тазик, наполненную чуть тёплой водой, я предоставил Роланду право умыться первым. После чего, глядя на замутнённую воду, крикнул Поля и попросил принести свежую.

Роланд посмотрел на меня удивлённо, мол, чего это я, брезгую что ли? Но я и в самом деле брезговал, тем более что мой товарищ, умываясь, ещё и высморкался в таз. Так что, обижайся, не обижайся — но я высунулся в окно, разглядел сидящего на завалинке Поля, и попросил сменить воду. Пришлось ждать ещё где-то четверть часа, прежде чем, обнажившись по пояс, я смыл с себя пот, напоследок так же высморкавшись. Ну а что, гигиена превыше всего, незачем разводить в носу всякую гадость.

Мы всё же решили сходить на ярмарку, чисто из интереса. Но сначала я измельчил до состояния порошка корни чемерицы и на куске материи разложил его под своей кроватью. Пусть сохнет, уже завтра можно будет сварганить отвар и помыть им голову.

На ярмарку мы с Роландом отправились, не надевая кольчуг (чего лишний вес таскать), лишь с мечами на поясах. Я свой мог бы вообще не брать, учитывая его состояние, но рыцарь, наверное, не должен показываться на людях, не опоясанным мечом.

Здесь было всё так же было шумно и людно. К уже имевшимся развлечениям в виде музыкантов, жонглёра на ходулях и вертепа добавилось ещё одно. Прямо на брусчатке был расстелен потёртый ковёр, на котором топтался здоровенный негр в одной набедренной повязке. Кожа его лоснилась то ли от пота, то ли была чем-то смазана, а мышцы бугрились, напоминая мне бодибилдеров будущего. Негр зловеще вращал глазами и скалил белоснежные зубы.

Возле ковра стоял зазывала — ярко разодетый невысокий мужичонка с физиономией прохиндея, который предлагал всем желающим побороться с Демоном Африки и в случае победы заработать десяток денье. Желающих пока не находилось, и мы с Роландом пошли дальше, глазея по сторонам.

Тут-то я и увидел её. Девице на вид было лет шестнадцать-семнадцать — по меркам средневековья вполне детородный возраст, по Шекспиру синьора Капулетти вообще родила Джульетту в 12 лет. Причём на это смотрят как на само собой разумеющееся, а в моём будущем родившая в шестнадцать долго будет слышать за спиной перешёптывания: вон, мол, дурочка пошла, залетела, а ещё даже школу не закончила, теперь с таким ярмом у неё никакого будущего.

На голове девушки красовался чепчик, верх платья был красным, с длинными, со шнуровкой, рукавами, плотно облегая девичьи выпуклости и талию, а снизу было что-то вроде белого передника. С кожаного пояска свешивался небольшой мешочек, по всей видимости, кошель. В руках она держала плетёную корзину, в которой уже лежали глиняный кувшин с заткнутым пробкой узким горлышком, вилок капусты, свекла, зеленовато-жёлтая морковь и что-то ещё, завёрнутое в грубую холстину.