— Но ведь эти формальности вряд ли будут улажены к нужному сроку, — подал голос Юстас.

— Ты не можешь судить об этом, Юстас, — отрезал Филип.

— Мальчик абсолютно прав! — воскликнул Роджер. — Он попал в самую точку! Ничто уже не в силах предотвратить банкротства. Ничто!

В голосе его как будто слышалось облегчение.

— Так что здесь и обсуждать нечего, — добавила Клеменси.

— Так или иначе, все эти разговоры не имеют никакого значения, — сказал Роджер.

— А я считаю, все эти разговоры имеют очень даже большое значение. — Филип поджал губы.

— Нет! — воскликнул Роджер. — Н е т! Что может иметь значение по сравнению со смертью отца?! Папа умер! А мы сидим здесь и обсуждаем какие-то денежные дела. Бледные щеки Филипа чуть порозовели.

— Мы просто пытаемся как-то помочь тебе, — холодно заметил он.

— Я знаю, Фил. Знаю, старина. Но ничего уже нельзя поделать, и нужно смириться с этим.

— Пожалуй, я все-таки могу собрать некоторую сумму. Правда, цены на недвижимость упали в последнее время и часть капитала я просто не имею права трогать — деньги Магды и тому подобное… Но…

— Конечно, тебе не набрать достаточную сумму, дорогой, — быстро вмешалась Магда. — Смешно даже пытаться… И это было бы непорядочно по отношению к нашим детям.

— Говорю же вам, я ни у кого ничего не прошу! — завопил Роджер. — Я уже охрип, повторяя вам одно и то же. Меня абсолютно устраивает существующее положение вещей.

— Это вопрос престижа, — сказал Филип. — И отца, и нашего.

— Это было не семейное предприятие. Концерном владел я единолично.

— Да, — Филип холодно посмотрел на брата. — Концерном владел ты единолично.

Эдит де Хэвилэнд встала.

— Полагаю, мы достаточно подробно обсудили эту тему. Железные нотки в ее властном голосе всегда оказывали свое действие. Филип и Магда поднялись. Юстас неторопливо направился к двери, и я впервые обратил внимание на некоторую скованность его походки. Мальчик не то чтобы прихрамывал, но передвигался неровными, скачущими шагами.

Роджер взял Филипа под руку: Спасибо, Фил, за предложение помощи! — И братья вышли вместе.

— Дурацкая нервотрепка! — пробормотала Магда, удаляясь вслед за ними. София сказала, что должна распорядиться насчет моей комнаты, и ушла тоже.

Эдит де Хэвилэнд поднялась с места, складывая свое вязание. Старая леди посмотрела на меня, и мне показалось, она хочет заговорить со мной. Ее взгляд был почти умоляющим. Но потом тетя Эдит вдруг передумала, вздохнула и вышла из комнаты вслед за остальными.

Клеменси подошла к окну и стояла там, глядя в сад. Я приблизился и стал рядом с ней. Она чуть повернула голову в мою сторону.

— Слава Богу, все кончено, — произнесла Клеменси и, помолчав, добавила с отвращением: — Какая все-таки нелепая комната!

— Вам не нравится?

— Я здесь задыхаюсь. Здесь всегда стоит запах полумертвых цветов и пыли.

Наверное, Клеменси была не вполне справедлива к этой комнате, но я понял, что она имеет в виду. Все дело определенно заключалось в особенности интерьера.

Это была комната истинной женщины: экзотичная, кокетливо-нарядная, надежно укрытая от порывов холодного ветра. Мужчина здесь не мог бы чувствовать себя в своей тарелке. Среди этих пышных декораций невозможно было расслабиться, читать газеты и курить трубку, беззаботно вытянув ноги. Тем не менее я предпочел бы гостиную Магды пустым холодным комнатам Клеменси наверху. То есть я вообще отдавал предпочтение роскошному будуару перед анатомическим театром.

— Это же просто сцена с декорациями, — продолжала Клеменси, оборачиваясь. — Подходящий интерьерчик для разыгрывания сцен в духе Магды Леонидис. — Клеменси взглянула на меня: — Вы же, наверное, поняли, что здесь сейчас происходило? Акт второй. Семейный совет. Его организовала Магда без всякой в том необходимости. Говорить было не о чем, и нечего было обсуждать. Постановка закончена.

В ее голосе не слышалось печали — скорей удовлетворение. Клеменси поймала мой взгляд.

— О, неужели вы не поняли? — нетерпеливо спросила она. — Мы с мужем свободны — наконец-то свободны! Неужели вы не поняли: долгие годы Роджер был несчастен — совершенно несчастен?! Его никогда не тянуло к бизнесу. Он любит лошадей, коров и бесхитростную деревенскую жизнь. Но он обожал своего отца — они все его обожали. Вот что неладно в этом доме: слишком уж тут сильно чувство семьи. Не хочу сказать, будто старик был тираном, который терзал и запугивал своих детей. Вовсе нет. Он дал им деньги и свободу. Но он был им предан всей душой. А они были преданы ему.

— Разве это плохо?

— Думаю, да. Когда дети вырастают, родители должны отойти в сторону, вычеркнуть себя из их жизней, заставить их забыть себя.

— Заставить? Довольно крутая мера, вы не находите? Разве принуждение не одинаково неприемлемо в любой форме?

— И если он не смог стать для своих детей такой личностью…

— Но ведь он был личностью, — заметил я.

— Да. И слишком сильной для Роджера. Роджер преклонялся перед отцом, выполнял все его прихоти. Он хотел быть достойным сыном своего замечательного отца. И не мог. Мистер Леонидис передал ему свою радость и гордость — фирму по поставкам. И Роджер отчаянно пытался не ударить в грязь лицом. Но у него нет никаких способностей к предпринимательству. В деловых вопросах Роджер — скажем прямо! — просто дурак. И это разбивало его сердце. Долгие годы бедняга страдал, видя, как дела фирмы неуклонно катятся под гору, из кожи лез вон, пытаясь поправить положение. Он постоянно носился с какими-то „блестящими“ идеями и проектами, которые всегда с треском проваливались… Это ужасно — из года в год осознавать себя неудачником. Вы не представляете себе, как Роджер был несчастен все это время! А я очень даже хорошо представляю. — Клеменси снова повернулась ко мне: — И вы действительно могли предположить, что Роджер убил отца из-за денег?! Ведь это просто… Просто нелепо!

— Теперь я это понимаю, — смущенно признался я.

— Когда Роджер узнал, что фирма находится на грани банкротства, он впервые за долгое время вздохнул облегченно. Да-да! Его волновала единственно реакция отца — и больше ничего. И он с радостью и надеждой глядел в наше с ним будущее. — Лицо женщины дрогнуло, и голос ее смягчился.

— И куда вы собирались ехать?

— На Барбадос. Там недавно умерла моя дальняя родственница. Она оставила мне крохотное поместье — о, действительно крохотное! Но по крайней мере есть куда ехать. Пусть мы жили бы очень бедно, но зарабатывать себе на хлеб мы всегда сумели бы. И там мы были бы одни, вдали от всех Леонидисов… — Она вздохнула. — Роджер смешной. Он всю жизнь беспокоится о том, что мне не хватает денег. Наверное, леонидисовское отношение к богатству слишком глубоко засело в его сознании. Мы с моим первым мужем жили очень бедно, и Роджер считает, что я благородно приносила себя в жертву! И он не понимает — именно тогда я и была счастлива, по-настоящему счастлива! И все же… Я никогда не любила Ричарда так сильно, как люблю Роджера.

Глаза Клеменси были полузакрыты. Я почти физически ощущал силу ее сдержанной страсти.

Наконец она открыла глаза и посмотрела на меня:

— Так что, вы видите, я никогда никого не стала бы убивать из-за денег. Я не люблю деньги.

И она имела ввиду именно то, что говорила. Клеменси Леонидис относилась к тем редким людям, для которых деньги ничего не значат, которые не любят роскошь, предпочитают ей суровую простоту обстановки и подозрительно относятся ко всякого рода приобретениям.

Но все же для многих деньги хоть и не имеют ценности сами по себе, но важны как средство, дающее силу и власть.

— Вы можете не желать денег для себя, — осторожно сказал я. — Но ведь их можно вложить в важные и интересные предприятия — например, в научные исследования.

Мне казалось, Клеменси должна быть фанатически предана науке, но она ответила:

— Не думаю, что вложения капитала в науку приносят особую пользу. Стоящие открытия обычно делаются по вдохновению энтузиастами, преданными идее людьми. Дорогое оборудование и тщательная подготовка к экспериментам не так эффективны, как вы полагаете. Вложенные в науку деньги попадают, как правило, не в те руки.