— Анархия не вытекает из «Народного соглашения», — подает голос Петти. — Правда, из него можно заключить, что мы против власти короля и лордов. Правда и то, что, когда я увижу желание господа уничтожить и короля, и лордов, и собственность, я буду доволен. Но до уничтожения власти короля и лордов, я думаю, мы доживем, а до уничтожения собственности — вряд ли. А выборы, мне кажется, все согласны, что они должны быть более полными и равными; это как раз поможет лучше сохранить собственность.

Видно, спорам конца не будет. Вопрос об избирательном праве оказался столь же неразрешимым, как вопрос о судьбе монархии. Он неразрывными нитями связан с правом собственности, и это, как всегда, когда затрагивается материальный интерес, вызывало особое ожесточение.

— У нас в королевстве пять на одного, которые не имеют собственности! — кричал полковник Рич. — Что же, всем им дать право избирать законодателей? Так они изберут таких же, как они сами, и совсем упразднят собственность!

— Все правительства создаются свободным соглашением народа, — возражал Уайльдман. — Никто не должен подчиняться такому правительству, в избрании которого он не участвовал!

Вскочил Сексби. Лицо его пылало, глаза горели, волосы были взъерошены.

— Мы воевали, — начал он говорить, постепенно все более возбуждаясь и переходя на крик, — мы жизнью рисковали, чтобы восстановить наши прирожденные права. А из рассуждений, которые мы тут слышим, вытекает, что таких прав вовсе и не существует! Мы, солдаты, не имеем в стране почти никакой собственности, но мы имеем прирожденные права. А здесь выходит так, что человек, который не имеет собственности, не имеет и прав. Удивляюсь, как нас могли до такой степени обмануть!

Он повернулся к Кромвелю и стал кричать, словно обращаясь лично к нему, словно бросая ему вызов:

— А вам я вот что скажу: я решил своего прирожденного права никому не отдавать, слышите! Что бы из этого ни вышло, что бы об этом ни подумали, я его никому не отдам!

Дело принимало совсем худой оборот. Полковник Рейнсборо, на благоразумие которого Кромвель в душе всегда надеялся, тоже потерял контроль над собой. Следом за Сексби он начал:

— Я вижу, что мы не получим никаких прав, пока не уничтожим собственность… В самом деле, за что все это время сражался солдат? Он сражался, выходит, за то, чтобы поработить самого себя, чтобы добиться власти для богатых, для людей с состоянием? Чтобы обратить себя в вечного раба?

Эти едкие вопросы, казалось, тоже были обращены прямо к Кромвелю. Он встал, голос его зазвучал твердо и в то же время успокоительно:

— Сознаюсь, что изо всех произнесенных здесь речей больше всего мне не понравилась речь мистера Сексби — она слишком проникнута страстью. Я хотел бы, чтобы мы здесь воздерживались от этого. Ведь мы сошлись, чтобы прийти к соглашению ради безопасности королевства. Давайте не будем тратить времени на пустые споры, а обратимся к решениям.

Он обвел сидящих глазами. Его слушали очень тихо, очень внимательно. Он продолжал:

— Все согласны, что избирательный закон должен быть изменен, улучшен. Но как это сделать? Если мы будем здесь все вместе спорить, это продлится до бесконечности и мы ни к чему не придем. Лучше передать это дело в согласительную комиссию, и она выработает проект.

На следующий день заседала согласительная комиссия, которая после долгих споров приняла мало-мальски удовлетворительные решения. Парламент распускается в сентябре будущего года. Впредь парламент собирается на срок не долее двух лет и не может быть распущен без собственного согласия. В перерывах между сессиями страной управляет Государственный совет, без согласия которого король не может созвать чрезвычайный парламент. Само собой разумелось, что король и палата лордов сохраняются. Индепендентский взгляд победил и в вопросе об избирательном праве: в соответствующем пункте решений, хотя и говорилось о расширении, равенстве и свободе выборов, все же всеобщее избирательное право не провозглашалось.

У Кромвеля немного отлегло от сердца. Согласительные пункты были приняты по его настоянию; они, конечно, ближе склонялись к индепендентским «Главам предложений», чем к левеллерскому «Народному соглашению», и могли послужить приемлемой основой для переговоров с Карлом.

1 ноября заседания армейского совета возобновились. И сразу стало ясно, что надежды на примирение мало. За это время по армии разнеслись слухи о переговорах короля с шотландцами. Поговаривали даже, что он собирается бежать, что ему предложена помощь, он должен только согласиться на пресвитерианское устройство церкви. В армии начались сходки. Раздались голоса, что Карла нельзя держать в Гемптон-Корте, где он пользуется слишком большой свободой. 1 ноября стража в его покоях была усилена, многих приближенных попросили оставить дворец. Шотландские уполномоченные выразили протест. Времена наставали сомнительные и опасные, везде — в армии и в парламенте, в Сити и в сельской округе — чувствовалось сильнейшее брожение. Что-то должно было произойти.

Кромвель едва успел открыть заседание, как на него сразу обрушился поток требований. Все они касались короля и лордов: их следует лишить права вето. Самые крайние из спорщиков, казалось, готовы прибегнуть к мечу. Армия выходила из повиновения, они все забылись!

— Вопрос о праве вето, — сказал он, — это дело парламента. А я сейчас буду говорить об армии. От нее поступило несколько деклараций. Приказы главнокомандующего относительно собраний нарушаются. Дисциплина, военная дисциплина — вот что забыто в армии. Я считаю, что никакое отдельное лицо, никакая отдельная группа в армии не имеют права созывать собрание роты или полка и ни в какой мере не могут освобождать армию от приказов главнокомандующего. Такой путь гибелен для армии. — Он возвысил голос: — Вы понимаете, что мы сами себя зарежем, если не будем подчиняться правилам войны, и потому я предлагаю всем подтянуться! Армия должна заниматься своими делами, парламент — своими, или он вообще не парламент. Поэтому предоставим ему самому решать, какой образ правления установить в английском королевстве.

Что тут поднялось! Кромвель снова почувствовал, что на него смотрят с ненавистью, как на предателя. Он и сам понимал, что попытки передать дело в руки пресвитерианского парламента неудачны — это собрание столько раз их подводило! Левеллеры не желали уступать. Все они — Уайльдман, Рейнсборо, Петти, Сексби — точно с цепи сорвались. Лорды не могут быть законодателями! Король не должен иметь никаких прав!..

Дни сменялись днями, последовательность прений уже трудно было уследить, заседания превращались в сплошной кошмар все тех же обвинений, аргументов, ссылок.

И Кромвель уговаривал, мирил, грозил и опять уговаривал. После одной из самых его длинных и удачно-примирительных речей вдруг поднялся никому не известный капитан Бишоп и заявил:

— Мы все тут стараемся оберечь того самого Человека Кровавого и те основы тирании, против которых господь с небес дал столь явные знамения. Я уверен, это приведет нас к погибели.

Вскочил обрадованный Уайльдман. Конечно, он выразил горячее одобрение этому Бишопу.

— Разве это разумно и справедливо, — с гладкой напористостью опытного оратора говорил он, — наказывать смертью тех, кто, повинуясь приказаниям, вел войну, а потом говорить о милосердии к тому, кто был главным актером в этой игре, кто был великим зачинщиком всего? Не я один думаю, что сохранение короля или лордов несовместимо с безопасностью народа…

Вот куда они вели… И остановить их было невозможно. 4 ноября они заявили, что избирательные права должны получить все граждане, кроме слуг и лиц, живущих подаянием. 5 ноября (Кромвель в этот день отсутствовал) они вынесли решение, что армия не желает новых переговоров с королем. В газетах писали: «Кромвель и левеллеры могут столь же хорошо примириться, как огонь и вода. Цель одних — народовластие, цель других — олигархия».

Всего этого было более чем достаточно. 8 ноября Кромвель приказал агитаторам и офицерам немедленно вернуться в полки, к исполнению своих прямых обязанностей. Заседания совета были прерваны, «Народное соглашение» передано комитету, составленному из одних офицеров. Совет армии прекратил свое существование.