Вот что серебро животворящее делает! Хотя, похоже, что Глафира говорит искренне, видно, что детей любит. Хорошую няньку присоветовал Егор. Вон как легко разобралась с психической травмой девочки – взяла и сунула ее к своим детям. Смена обстановки, новые впечатления, вот девочка и оттаяла.

– Благодарю, Глафира, – сказал я. – А сейчас оставь нас. Хочу побыть с дочкой.

– Ей скоро спать ложиться, – забеспокоилась горничная. – На дворе давно стемнело.

Ну, да, в этом мире у богатых дворян не принято самим растить маленьких детей – отдают их нянькам. Те приносят или приводят отпрысков к родителям, пара слов, чмокнули в щечку и отдали обратно. Только я так не хочу.

– Со мной ляжет. По пути в Залесье вместе спали.

– Как хотите, ваше благородие, но не дело это, – нахмурилась Глафира. – Даже у крестьян дети спят отдельно. Негоже приучать.

– Хорошо, – вздохнул я. – Дай мне побыть с дочкой. Мне завтра уезжать. Позже заберешь.

Глафира поклонилась и вышла. Внезапно из-за стола встал Егор. Подойдя к нам, он достал из кармана кусочек синеватого сахара величиной с полмизинца. Обдув с него крошки, протянул Мари.

– Угощайся, Мария Платоновна!

Девочка схватила сахар и сунула его в рот. Зачмокала. Бывший унтер-офицер с умилением наблюдал за этим.

– Спасибо, Егор Петрович! – сказал я. – Откуда сахар?

– У французов взяли, – пожал плечами Егор. – Завалялся в кармане.

Сомневаюсь я, что «завалялся». Сахар в этом времени редок и дорог, его и офицеры видят не каждый день. Наверняка для женщины какой сберегал, но при виде ребенка не выдержал. Тем более, спасибо.

– Ну что, господа, – сказал я после того как Егор вернулся за стол. – Не жалеете, что проделали долгий путь ради этой крохи?

Я погладил Машу по головке. Она прижалась ко мне теснее.

– О чем жалеть, Платон Сергеевич? – пьяно улыбнулся Кухарев. Все-таки набрался, выпивоха. – К своим же пришли. В баньке попарились, водочки выпили, скусно и сытно поели. Заночуем опять же под крышей – в тепле и на кроватях, а не на еловых лапках в шалаше. Всегда бы так воевать!

Он хохотнул. Офицеры заулыбались.

– Егор Кузьмич прав, – сказал Синицын, – но сказал не все. Понимаю так, что вам неудобно перед нами, Платон Сергеевич. Что ради вашей дочурки, отряд проделал такой марш?

Я кивнул.

– А вот это зря, – покачал головой подпоручик. – Ради вас мы бы на край света пошли. Скажу, почему. Коли б не вы, мы в этом Залесье, – он постучал пальцем по столу, – еще летом легли бы. А не здесь – так в Смоленске или под Бородино. Возьмем Малый Ярославец. Командуй нами тот же Спешнев – не в обиду ему будь сказано, человек он хороший, но никто бы не уцелел. Растерзали бы французы. Вы ж придумали, как переправу им сорвать и нас спасли, когда гусары каре прорвали. Я прав? – посмотрел он на офицеров.

Те закивали.

– Ладно, такова доля солдатская – живот свой сложить, – продолжил Синицын, – продолжил Синицын. – Но теперь мы при эполетах, – он коснулся пальцем плеча. – Только не видать нам офицерства без вас, Платон Сергеевич. Именно вы убедили Спешнева написать представления на наши чины. Я, как фельдфебель, еще, может, и выбился бы в прапорщики, а вот остальным не светило. Теперь мы благородия. Моих сыновей не запишут в полк, и они не будут тянуть лямку, как их батька[2]. Ни меня, ни их никто не посмеет высечь, даже зуботычину дать не посмеют. Потому как нельзя! Дворяне-с, – хмыкнул он. – Какие-никакие, но по бумагам числимся. С трофеями опять-таки вы ловко придумали. Не скажу, что мы раньше их не брали, да только как? Ухватил, приховал – твое. А нет, увидит командир и давай сразу ругаться, судом грозить. Дескать, мародерствовуешь. У самого, может, задница голая, последний кусок перед жалованьем доедает, но спесь дворянская не позволяет нагнуться и подобрать. Вы не только разрешили, но еще наладили дело так, что каждому доля перепадает. Кое-кто уже и капиталец скопил. Кончится война, выйдем в отставку, кто лавку заведет, а кто трактир откроет. Будем жить и горя не знать.

– Нельзя дворянину в лавке торговать, – возразил я. – В трактире – тем паче.

– Зачем же самому, Платон Сергеевич? – улыбнулся Синицын. – На то людишки есть – мещане или купцы. От живой копейки не откажутся. Я вам более скажу: к офицеру в отставке купцы в товарищи наперебой проситься станут. Дворяне ведь податей не платят, у них барыш больше.

Вот что значит – человек в своем мире живет. Я бы не додумался.

– Так что мы за вас горой, – закончил поручик. – Даже не сомневайтесь.

Остальные офицеры закивали.

– Спасибо, друзья, – сказал я растрогано. – Только не спешите пока лавки заводить. Вот добьем Бонапарта, тогда и решим. Я выйду в отставку – надоело кровь лить, лечить людей стану. Женюсь. Ей вот, – я погладил Мари по голове, – надо мать хорошую найти, да еще с приданым хорошим. Стану помещиком, и такие люди, как вы, мне понадобятся. Управляющими там, заводчиками, смотрителями. Найдем дело. Жалованье хорошее положу. Согласны?

Офицеры переглянулись и закивали. На душе стало тепло. Обзавелся я друзьями в этом мире – и полгода не прошло. На войне люди сходятся быстро.

– Осталось только невесту найти, – заключил я.

– А чего ее искать? – хмыкнул Егор. – Вот Аграфену Юрьевну, графинюшку нашу, и берите. Барышня она добрая, и приданое за ней богатое дадут. У матушки-графини тысяча душ.

– Хочешь возле нас пристроиться? – ухмыльнулся Ефим.

– Почему бы и нет? – расправил плечи Егор. – Мне Наталья Гавриловна, уезжая, имение поручила, и я его сберег. Хранцузов не допустил, крестьяне даже куль господского зерна из закромов не вынесли, хотя пробовали. Быстро разъяснил, – Егор показал внушительных размеров кулак, – а другие мужики добавили. Барыня у нас добрая, людишек почем зря не обижает, такую не грабить должно, а бога за нее молить. Коли Платон Сергеевич Залесье в приданое получит, люди и вовсе обрадуются. Его тут крепко уважают. Пики, что господин капитан нам оставил, помогли от антихристов отбиться. Многие на том разжились. У каждого теперь лошадка есть, сапоги, серебро в кошеле брякает. Часть добычи, как хранцуза прогонят, продадим. Года два можно не думать, где на подати деньгу взять.

Хм! Сомневаюсь, что Егор только от фуражиров отбивался, наверняка и на большую дорогу ходил. Обоз у французов взяли – это к гадалке не ходи. Ну, и ладно, не моя забота.

– Что ж. Жених согласен, люди, – я указал на Егора, – тоже. Осталось невесту уговорить.

– Ну, дык, – Егор почесал в затылке. – Аграфена Юрьевна – барышня добрая, но с норовом.

– Плохо еще мы воспитываем наших графинь, – сказал я голосом товарища Саахова из фильма «Кавказская пленница».

Офицеры захохотали.

– Спокойной ночи, господа! – сказал я, вставая. – Не засиживайтесь! На рассвете уезжаем.

Яков проводил меня в комнату горничной. Ее дети – девочка лет трех и годовалый мальчик уже спали, укрытые одеяльцем. Глафира ловко раздела дочку, оставив только рубашонку, и уложила рядом. Маша поначалу закапризничала, повторяя: «ПапА! ПапА!», но я склонился к ней и стал гладить по головке. Она схватила мою ладонь, подложила под щеку и скоро засопела. Я убрал руку.

– Привыкнет, – улыбнулась мне Глафира. – Не беспокойтесь, ваше сиятельство. Ей, конечно, как дворянской дочери, отдельно спать надлежит, но я мню, что пока лучше с детками. Говорят, ее мамка на дороге умерла, и она возле нее день сидела. Так?

– Именно, – кивнул я.

– Страсти-то какие! – перекрестилась Глафира. – Не тревожьтесь, ваше сиятельство, догляжу вашу доченьку. В другой раз приедете – смеяться будет.

– Спасибо! – сказал я и вышел.

Яков отвел меня в спальню Хрениной. Увидав знакомую кровать под балдахином, я едва не приказал найти что-нибудь попроще, но передумал. Простыни на кровати оказались свежими, перина – мягкой, я упал и провалился.

– Вставайте, ваше сиятельство! Вставайте! – кто-то тряс меня за плечо.