Вслед за бароном русские гости прошли мимо зверинца. В клетках царапались леопарды и пантеры, тигры стонали; над головой Александра парил орел.

— Самодержавная эмблема русской славы, — сказал Василий Андреич. Барон, смеясь, бросил кусок мяса; птица, подхватив его, тотчас скрылась.

Тайному советнику и обоим графам сделалось не по себе; на лицо Наследника легли тени. Голландец, между тем, как ни в чем не бывало, отомкнул бронзовую дверь.

— Имею честь представить Вашему Высочеству дворец Наполеона в том виде, как существовал он на Эльбе. Вот статуя императора.

Все подошли к колоссальному изваянию.

— Изумительно, — прищурясь молвил Жуковский. — Какая красота! Воистину муж рока.

Наследник зевнул.

— Ах, Василий Андхеич, ну пхаво же, я не вижу тут ничего великого. Главная обязанность монахха — заботиться о счастии подданных. Наполеон же только и делал, что пхоливал их кховь.

— Да будет мне позволено согласиться с мудрейшими словами Его Высочества, — заметил барон. — Будущее оправдает их истину.

Василий Андреич опять смутился. В речах и поведении голландца сквозило нечто неуловимо нахальное, похожее на дерзость. Правда, барон изысканно вежлив; при этом, как иностранец, и не обязан знать тонкостей петербургского этикета, но так ли держатся с коронованными особами?

Молчание. Легко скользнув по паркету между тонконогими стульями в золотых вензелях, барон подскочил к витрине.

— Прошу внимания Вашего Высочества: вот зуб Наполеона.

Оскалившись, трогал он желтую косточку на алой подушке.

— Я не желаю смотхеть подобные хеткости, — ответил сухо Наследник. — Василий Андхеич, вехнемся в замок.

Цесаревич шагнул за порог и вдруг остановился.

Он увидел себя среди восточных тканей и ковров. Благоухают в коралловых вазах багряные плоды; на столе пламенеют рубиновые бокалы. У дивана девушка в серьгах и запястьях. Из-под кроваво-красной повязки змеится тяжелая черная коса. Вспыхнувший взор отразился в холодных глазах наследника и оживил его безогненную северную красу.

Барон торжественно выступил вперед.

— Позвольте, Ваше Императорское Высочество, представить дочь мою.

Неожиданная встреча с баронессой Гетой мгновенно изменила капризный нрав Александра.

Не только юноша Толстой, даже Василий Андреич, тайный советник и прославленный поэт, пленился красавицей. Вечером, после ужина, он прочитал ей элегию в духе Шиллера. Стихи однако успеха не имели. Баронесса дала понять, что любимый поэт ее Генрих Гейне. — «Шиллер язычник, тогда как в поэзии Гейне свободное новое христианство». С мнением дочери согласился барон. — «Добродетель и порок во многом схожи; потомству предстоит решить, не близнецы ли они», — любезно пояснил дипломат озадаченному поэту.

Один Виельгорский безмолвствовал. Избегая разговоров, он от Наследника не отходил ни на шаг.

Наутро после завтрака Александр с баронессой вышли в парк; сопровождал их Виельгорский. Внезапно Цесаревич обернулся.

— Жозеф, сходи, пожалуйста, за моим платком.

Молча граф подал Наследнику свой платок. Александр вспыхнул.

— Сейчас же поди.

Виельгорский кивнул подбежавшему лакею и приказал принести платок для Его Высочества.

— Духак, — сказал Александр, злыми глазами глядя в глаза Жозефу. Они прошли еще несколько шагов. Вдруг Цесаревич со слезами обнял Виельгорского.

— Жозеф, не сехдись и оставь меня.

На террасе Жуковский набрасывал вид парка в дорожный альбом. Толстой за бокалами говорил барону:

— Разумеется, аристократия отжила. Смысл ее утрачен. Теперь надо только быть честным и помнить, что все мы братья. Не правда ли, Василий Андреич?

— Совершенная правда, граф. Опять карандаш сломался. Апостолы не имели гербов. Попробую тушью.

Барон приподнял бокал.

— Отрадно слышать здравые суждения от цвета русского дворянства. Конечно, в идеальной трудовой семье сословия сольются. Равенство есть высшая справедливость.

Алексис захлопал в ладоши и чокнулся с бароном.

— А я с этим не согласен, — возразил Жозеф, подымаясь на террасу. — Аристократия — соль земли. Без нее наступит темное владычество незаконных детей культуры.

Внезапно Виельгорский, смутясь, замолчал. Смутились и оба его спутника. Василий Андреич закрыл свой альбом и удалился. Толстой, сбежав по ступеням, исчез в цветнике.

— Что с ними случилось, граф?

— Так… Вышла неловкость…

— Однако?

— Тут нет секрета. Дело в том, что Жуковский незаконный сын, а матерью Толстого была побочная дочь одного вельможи.

Барон хохотал.

— Какой пустяк! Просвещенным людям смешно считаться с такими предрассудками, как законное рождение и церковный брак. Сам антихрист должен быть незаконным сыном. И даже, с вашего позволения, милейший граф…

— Милейший барон, я прошу вас не продолжать.

— Вы меня поняли, хе-хе. Не будем спорить. Чокнемся за русского царя.

— Вы слишком любезны. Я тост принимаю, но чокаться не буду.

— Почему?

— Потому что это священный тост.

Барон моргал, скаля зубы. Вдруг он вскочил.

— Бог мой, я не отдал вам письма. Вот оно. Привез его какой-то музыкант или учитель, похожий на журавля.

Виельгорский сорвал печать.

— Письмо от отца. Меня вызывают в Рим. Где этот приезжий?

— Я предложил ему отдохнуть. Он знает Жуковского.

— Еще бы. Ведь это наш общий знакомый. Его фамилия Гоголь.

Жозеф и Гоголь уехали в тот же день. Василий Андреич долго колебался, отпустить ли Виельгорского. Сомнения разрешил барон. Положим, оставлять Наследника неудобно, но ведь и прямого запрета к тому нет; между тем, старый граф вряд ли вызовет сына по пустякам. Итак, Виельгорского обязали вернуться под утро; еще через день русским гостям предстоит покинуть Сан-Донато.

Не успела коляска умчать черноглазого изящного Жозефа со сгорбленным подле длинноволосым усталым Гоголем, как наставник уже почувствовал легкое беспокойство. За ужином он мало кушал и был рассеян.

Напрасно Гета декламировала Барбье и Гейне, напрасно распевала куплеты Жака Оффенбаха: тревога Василия Андреича росла. Всю ночь ему снился Государь, разгневанный, грозный, неумолимый; стекла звенели от мощных раскатов сурового голоса.

Ночью на самом деле была гроза. Парк и лужайки блистали в живых алмазах; на разные голоса завывали в зверинце хищники; орел, ожидая подачки, кружился над цветником. Один Василий Андреич был хмур и бледен.

Завтрак прошел в безмолвии. Еще через час, когда убитый наставник готов был разразиться потоками слез, барон пожал ему руку.

— Любезный поэт, не волнуйтесь. Берите мою коляску, скачите в Рим. Бы встретите графа и с ним вернетесь.

Василий Андреич горько усмехнулся.

— Бахон пхав! — воскликнул Цесаревич. — Я знаю, вы боитесь оставить меня, но ведь это стханно. Со мной Алексис; наконец, и я не иголка.

Жуковскому чудилось: неодолимая сила толкает его полететь за Виельгорским. Да и как же иначе? По расписанию русский посол обязан встретить Его Высочество в Риме в понедельник и донести об этом в Петербург, но вот уже воскресенье, а Жозефа все нет, и выехать без него нельзя.

Осунувшийся, пожелтелый, мчался Жуковский на четверне вороных. Храпели, озираясь, огромные кони, роняли пену; горбатый кучер свистал по-птичьи и щелкал на лошадей.

С отбытием Василия Андреича замок ожил. Красные флаги затрепетали на древних башнях; звенел за обедом веселый смех; шампанское шипело. С гостями барон повел себя как добрый товарищ: острил, подливал вина, рассказывал анекдоты. Наследник громко смеялся, шутил, приглашал голландца в Россию и даже позволил себе осудить Августейшего родителя, узнав, что барон был выслан в двадцать четыре часа. Гета, раскрасневшись, хохотала. За десертом она вдруг вскочила на стол и, гремя запястьями, прошлась по скатерти среди бутылок и блюд.