Обед окончился и баронесса исчезла. У Наследника в голове изрядно шумело, и Толстой слегка покачивался на ходу. Оба однако приняли предложение полюбоваться волшебным фонарем.

Пройдя оранжереями к зверинцу, все трое очутились в просторной зеленоватой комнате. У стены против двери натянуто квадратное полотно; под ним моргает в клетке большая обезьяна.

Голландец предложил гостям присесть.

— Ваше Высочество, я попрошу вас и графа взять на минуту терпения. То, что я намерен вам показать, относится к области вещей, науке неизвестных. Всякое явление существует в пределах вечности и может всегда повториться. На этом экране вы увидите любое событие из жизни прошлой и будущей. Благоволите назвать, Ваше Высочество, что вам угодно видеть.

— Я стахаюсь пхошлое забывать, а о будущем не думать. Покажите, если можно, моих ходных.

Барон поклонился. Чу! Легкое жужжанье; полотно осветилось, сделалось лунно-прозрачным, на нем зазмеились тени. Гостиная Петергофского дворца; люстра, стулья, картины, стол. На диване Государыня с дочерьми; Государь в сюртуке без эполет читает вслух. Но вот он, положив книгу, встал; великие княжны подходят проститься; он нежно благословляет их. Сердце Наследника сжалось; готовый заплакать, следил он, как сестры прощались с матерью. Жужжанье стихло. У стены белело мертвое полотно.

— Но это удивительно. Бахон, вы волшебник.

— Нисколько, Ваше Высочество. Мир основан на самых простых законах. Все доступно разуму. Я мог бы поговорить с вами на расстоянии, прокатить вас в экипаже без лошадей, даже промчать по воздуху. Загадок нет, все понятно. Открытия мои завершают величайшее дело, начатое Адамом.

— Но ведь за это он и Ева были изгнаны из рая.

— Нет, любезный граф, не за это. Бог их наказал за ослушанье. Возможно, что Он опасался соперничества людей. Что же показать вам?

Алексис не сразу ответил.

— Я бы хотел… увидеть свою смерть.

— Что ты выдумал? — сердито сказал Наследник.

— Нет, мне очень хочется. Барон, можно?

— Хорошо. Только прошу вас хранить спокойствие.

Полотно, зашипев, опять осветилось. Пред большим столом в креслах дремлет, опустив волосатую голову, изможденный старик. Задыхаясь, приподнял он желтое лицо; глаза закрылись, голова упала на стол. Все исчезло.

— Когда это может случиться?

— Не знаю.

Василий Андреич успел примчаться в Рим засветло. Коляска, прогремев по мощеным улицам, остановилась у старинного палаццо.

— Дома граф? — спросил Жуковский, спеша по лестнице.

— Тише, Василий Андреич, тише, — отвечал ему сверху голос Гоголя. — Жозеф в постели.

— Как?

— Еще дорогой захворал. Жар, схватки в груди.

У Жуковского руки опустились. — Отец при нем?

— Сдается, тут не обошлось без чертовщины. Старый граф хотел быть в Риме вчера. Почему он задержался, не придумаю.

— Что сказал доктор?

— Что все они говорят. Опасно, но есть надежда. Однако Жозеф просил привести священника; бегу в посольство.

Василий Андреич не сразу узнал Виельгорского: так изменился он за ночь. Шопотом приветствовал Жозеф огорченного наставника.

— Но Цесаревич… как могли вы его покинуть? Ради Бога, Василий Андреич, вернитесь… ох, больно…

Жозеф закрыл глаза. Жуковский тихо вышел и опустился на кресло у самой двери.

— Здесь больной? — спросил осторожный и твердый голос. — Сведите меня к нему.

Пред Жуковским стоял аббат.

Василий Андреич привстал, готовый исполнить просьбу, походившую на строгое приказание. Но тотчас замялся.

— Видите ли, святой отец… Садитесь, прошу вас. Граф Виельгорский хочет причаститься по православному обряду.

— Это неправда. Граф Виельгорский католик и верный сын римской церкви. Пустите меня.

— Но, святой отец, извините… Это насилие.

— Насилие? Тогда я отсюда иду прямо в Ватикан.

— Святой отец, простите, пожалуйте сюда. Вы настоятель здешнего прихода, не так ли?

— Я из аббатства Сан-Донато, — сухо ответил, скрываясь за дверью, гость.

Снова шаги: это Гоголь привел священника.

— Отец Владимир? Откуда?

— А из Флоренции. Вчера приехал. Где же болящий?

— Батюшка, я перед вами виноват. — Василий Андреич рассказал о суровом госте.

— Что делать?

— Делать теперь уж, конечно, нечего. Мы, православные, все так. Стоит крикнуть, сейчас и уступим. Аббат вас папой стращал, а вы бы пригрозили Государем.

Жуковский потупился.

— Вы говорите, он из Сан-Донато? — спросил Гоголь. — Странно. Ведь Сан-Донато давно упразднено. Там только замок, а монастырь пустой. Постойте: кто-то подъехал.

— Слава Богу: граф. Теперь мне можно вернуться. Но что это?

Из спальной принесся резкий крик. Все кинулись туда. Жозеф лежал мертвый.

— Где же исповедник?

Василий Андреич водил помутившимся взором. Гоголь крестился.

— Наконец-то мы одни и совсем свободны.

Наследник взял сигару и затянулся. Над Сан-Донато тает лунная мгла. В громадные окна глядит колокольня, пронизанная бледным сияньем.

— Сказать по пхавде, свобода славная вещь. Покойный Мехдех твехдил, что Наследник для всех должен служить пхимехом. Но ведь это скучно. Надо жить не для пхимеха, а для себя. Как ты об этом думаешь, Алексис?

Толстому льстила откровенность Цесаревича. В другое время он бы принял ее иначе. Но теперь, опьяненный парами токайского и воздухом южной ночи, Алексис развязно повел плечом.

— Ваше Высочество, примеры прекрасны, но стеснительны. Изволили вы заметить за обедом, как мило прошлась баронесса по столу? Можем ли мы осудить ее? Нисколько. А что, если бы это увидел Государь?

— Ох, не говохи! Даже подумать стхашно. Жозеф, и тот пожалуй бы обиделся. Ты спать не хочешь?

— Нет, Ваше Высочество, а вы?

— А я совсем не хочу. Вот что, Алексис: мы получили свободу: воспользуемся ей.

— Не угодно ли Вашему Высочеству еще вина?

— Вино хохошо, но одного вина мало. Мне хочется… я хочу видеть бахонессу. Луна поднялась еще выше. В голубоватом тумане у стен и бойниц трепетали нетопыри.

— Ваше Высочество, удобно ли это? Быть может, она в постели?

— Тем лучше.

По нежилым заброшенным покоям в прозрачном лунном сияньи долго бродили наследник и Алексис. Со стен смотрели черные в тяжелых рамах картины, оружие, кубки, ряды обветшалых книг. За дверью блеснул огонь.

— Могу я войти? — спросил Цесаревич неверным голосом.

— Ваше Высочество? — спокойно отвечала баронесса. — Я вас жду.

Ободренные гости вступили в восточную комнату. Гета поднялась навстречу. На ней розоватая туника; две черных косы, точно ожившие змеи, вздрагивают на груди и плечах красавицы.

Наследник осмотрелся.

Сказочной яркостью красок на каждой стене пламенеет по картине: надменный сатана, хохочущий Хам, окровавленный Каин и обнаженная Иезавель. Под ними три крупные даты; четвертую скрыл темно-красный пятиугольник.

— Какие стханные числа! Пехвое: 12 махта 1801 года я знаю: это день смехти моего деда Павла. Но что могут значить две дхугих: 1 махта 1881 и 2 махта 1917 и почему четвехтая надпись скхыта?

— Любопытно также, Ваше Высочество, сочетание чисел. Ведь мартовский знак зодиака Агнец. Двенадцатое марта распадается на первое и второе; у неизвестных же годов сумма цифр равняется восемнадцати. Но это число состоит из трех шестерок: шестьсот шестьдесят шесть. Объясните, баронесса, ваш апокалипсис.

Баронесса улыбнулась.

— Будущее нельзя объяснить. Четвертую дату скрывает древнееврейский мизрах или молитва Израиля.

— И все же странно: Библия, евреи, и вдруг Император Павел.

— Вы, граф, любопытны, как дама. В России говорят: кто много знает, скорее состарится. Желаю вам дожить до 917 года; тогда узнаете сами.

— Увы, в тот год мне стукнет ровно сто лет!

— Довольно, Алексис, — смеясь сказал Цесаревич. — Стоит ли думать о будущем, когда настоящее так пхекхасно?