Но тут же она затрясла головой и указала на экран терминала.

– Господин, поглядите, пожалуйста! Молю вас! Госпожа, пускай он глянет!

Цинь-цзяо оглянулась, ее отец тоже. Слова исчезли с экрана. Их место заняло изображение человека: бородатого старца с традиционной прической. Цинь-цзяо сразу же припомнила его, вот только никак не могла узнать, кто он такой.

– Хань Фей-цы! – прошептал ее отец. – Мой предок-сердце.

Тогда-то до Цинь-цзяо дошло, что лицо над терминалом идентично лицу с портрета Хань Фей-цы, имя которого получил ее отец.

– Дитя моего имени, – заговорило лицо над компьютером. – Позволь мне рассказать тебе историю Нефрита Мастера Хо.

– Я знаю ее, – отозвался отец.

– Если бы ты ее понимал, мне бы не пришлось рассказывать ее тебе.

Цинь-цзяо пыталась понять, что, собственно, она видит. Введение в действие графической программы, способной воспроизвести столь тщательного изображения, как эта голова над терминалом, требовала всех ресурсов домашнего компьютера… только вот программы такой в библиотеке у них не было. Имелись всего лишь два возможных источника. Один чисто волшебный: боги нашли новый способ обращаться к людям. Это они показали отцу его предка-сердце. Второй же источник пробуждал страх не намного меньший: таинственная программа Демосфена была столь могущественной, что могла подслушивать разговоры в любой комнате, где находились терминалы. Слыша, что беседующие приходят к опасным заключениям, программа перехватила на себя управление их домашним компьютером и показала это изображение. В любом случае, Цинь-цзяо знала, что обязана слушать, задав себе самой только один вопрос: Что хотели боги передать таким вот образом?

– Как-то раз человек из Кву, которого называли Мастером Хо, нашел в горах Кву кусок необработанного нефрита. Он принес его ко двору и вручил царю Ли.

Голова древнего Хань Фей-цы поглядывала на отца, на Цинь-цзяо, на Вань-му. Неужели программа была столь совершенной, что использовала зрительный контакт, чтобы господствовать над ними? Цинь-цзяо заметила, что Вань-му опускает голову, когда на нее глядят глаза изображения. А отец? Сейчас он стоял к ней спиной, поэтому уверенности не было.

– Царь Ли приказал ювелиру исследовать подарок, а тот сделал заключение: «Это всего лишь камень». Считая, будто Хо пытается его обмануть, царь приказал в наказание отрубить ему левую ногу. Когда же царь Ли покинул этот мир, на троне уселся царь Ву. Хо еще раз взял свой нефрит и вручил его царю. Царь же вновь приказал ювелиру исследовать подарок. И снова ювелир ответил: «Это всего лишь камень». Царь, веря, что и его пытается обмануть Мастер Хо, приказал отрубить тому правую ногу. Прижимая к груди необработанный нефрит, Хо добрался до подножия Гор Кву. Там он плакал три дня и три ночи, а когда уже не стало у него слез, он плакал кровью. Царь узнал об этом и послал кого-то, чтобы тот выпытал Мастера Хо. «У множества людей в мире отрублены обе ноги, – сказал этот человек, -= но почему ты плачешь по этой причине столь жалостливо и ужасно?»

В этот миг отец Цинь-цзяо с достоинством выпрямился.

– Я знаю его ответ… знаю его на память. Мастер Хо сказал: «Не потому я отчаиваюсь, что мне отрубили обе ноги. Отчаиваюсь, поскольку ценное сокровище назвали обычным камнем, а честного человека наказали за обман. Потому-то я и плачу».

– Таковы были слова Мастера Хо, – продолжило изображение. – А после этого царь приказал распилить и отшлифовать нефрит. Когда же ювелир сделал это, показался очень ценный драгоценный камень. Его назвали Нефритом Мастера Хо. Хань Фей-цы, ты был для меня очень хорошим сыном-сердцем. Потому я знаю, что ты, в конце концов, сделаешь то, что сделал и царь: сделаешь так, чтобы камень был распилен, а нефрит отшлифован. И ты тоже, сын мой, Хань Фей-цы, найдешь внутри драгоценный камень.

Отец покачал головой.

– Когда истинный Хань Фей-цы впервые рассказывал эту историю, он объяснил ее следующим образом: нефрит – это принципы закона, и повелитель обязан установить и реализовать эти принципы, чтобы его чиновники, и его народ не имели ненависти друг к другу, чтобы они не использовали друг друга.

– Так я объяснял эту историю в те времена, когда обращался к творцам закона. Глуп человек, считающий, будто истинная история имеет всего одно значение.

– Мой господин не глуп! – К изумлению Цинь-цзяо, Вань-му вышла вперед и встала перед изображением. – И моя госпожа тоже не глупа! И я тоже! Ты думаешь, что мы тебя не узнали? Ты – тайная программа Демосфена. Это ты спрятала Лузитанский Флот! Когда-то я считала, что, раз твои книги такие честные и наполненные добротой, то и сама ты тоже добрая! Но сейчас я вижу, что ты лжешь и обманываешь! Это ты подсунула эти документы отцу Кейкоа! Сейчас же ты носишь обличье отца-сердце моего господина, чтобы иметь возможность легче его обманывать!

– Я ношу это лицо, – спокойно ответило ей изображение, – чтобы сердце его открылось правде. Его не обманули: я бы и не пыталась его обманывать. С самого начала он знал, кто я есть.

– Замолчи, Вань-му, – бросила Цинь-цзяо. Как могла служанка столь забыться, чтобы в присутствии богослышащих непрошеной еще и высказываться.

Отруганная Вань-му коснулась лбом пола. Цинь-цзяо позволила ей остаться в такой позиции, чтобы в следующий раз девушка держала себя в руках.

Изображение изменилось, оно превратилось в красивое, открытое лицо полинезийской девушки. Голос тоже сделался другим: нежным, наполненным гласными звуками и с согласными столь легкими, что почти что неслышимыми.

– Хань Фей-цы, мой сладкий, пугливый мальчик. Приходит такое время, когда повелитель остается один, без друзей. И вот тогда-то только он один может что-то сделать. Тогда обязан он совершиться, должен проявить силу. Ты знаешь, что такое правда, а что ею не является. Ты знаешь, что полученное тобою известие было и на самом деле от Кейкоа. Ты знаешь, что правящие от имени Звездного Конгресса достаточно жестоки, чтобы создать расу людей, из-за собственных талантов достойные стать повелителями; а после этого отрубить у них ноги, чтобы они навсегда остались слугами, вечными рабами.

– Не показывай мне этого лица, – попросил Хань Фей-цы.

Образ изменился. Теперь это была другая женщина; судя по платью, прическе и макияжу на лице – женщина из далекого прошлого. Глаза ее были удивительно мудрыми, лицо не выдавало возраста. Она не говорила – пела:

Хань Фей-цы склонил голову и заплакал.

Поначалу Цинь-цзяо была ошеломлена; а потом ярость переполнила ее сердце. Сколь бесстыдно эта программа манипулирует отцом; отец же проявляет слабость по отношению к столь очевидному обману. Просто невероятно. Песня Ли Цинь-цзяо была одной из печальнейших и рассказывала о влюбленных, живущих далеко-далеко друг от друга. Отец наверняка знал и любил стихотворения Ли Цинь-цзяо; в противном случае не выбрал бы ее в качестве прародительницы-сердца своего первого ребенка. А песню эту он наверняка пел своей любимой Кейкоа, прежде чем ту отобрали у него и выслали на другую планету, в иной мир. В чистом сне видела друга, как же!

– Я не позволю себя обмануть, – холодно заявила Цинь-цзяо. – Я знаю, что вижу перед собой главнейшего из наших врагов.

Выдуманное лицо поэтессы Ли Цинь-цзяо глянуло на нее.

– Твоим главнейшим врагом является тот, кто пригибает тебя к полу будто служанку и понапрасну изводит половину твоей жизни на бессмысленные ритуалы. И сделали так мужчины и женщины, желающие тебя поработить. И это удалось им так хорошо, что ты горда своим рабством.

– Я рабыня богов, – возразила Цинь-цзяо. – И я рада этому.