И вдруг все они исчезли, с воплями и криками, топот ног переместился с поросшей травой площади на такие же поросшие травой улицы, поднятые вверх огоньки, голоса, вопящие: «Огонь!» и «Спалить!», и «Квимо и Христос!», все эти звуки и образы, будто лавовый ручей текущий с площади в сторону леса, ожидающего на ближайшем холме.

– Боже в небесах, да что же они творят!

Это Валентина. Грего стоял на коленях возле столика, опираясь на нем, а рядом стояла Валентина, глядя, как вытекают из холодного, пустого кратера, из места, в котором вспыхнул пожар.

– Грего, что же ты натворил, сукин сын?

Я?

– Я хотел повести их в поход на Поджигателя. Я хотел повести их в поход за справедливостью.

– Ты всего лишь физик, идиот ты недоделанный. Ты что, никогда не слыхал о принципе неопределенности?

– Физика элементарных частиц. Филотическая физика.

– Физика толпы, Грего. Ты не руководил ими. Это они руководили тобой. Теперь же тобой воспользовались, и через мгновение уничтожат лес наших самых лучших друзей, наших адвокатов среди pequeninos. И что мы тогда будем делать? Ведь это же война между людьми и свинксами, разве что последние проявят нечеловеческую выдержку. И все только лишь по нашей вине.

– Поджигатель убил Квимо.

– Согласна, это преступление. Но то, что разжег ты, Грего, это кошмар.

– Это сделал не я!

– Тебе советовал епископ Перегрино. Бургомистр Ковано предостерегал. Я тебя молила. Ты никого не желал слушать. И, чтобы там ни было, это натворил ты.

– Но ведь ты предостерегала перед волнениями, а не перед этим вот…

– Это и есть волнения, идиот! Хуже, чем волнения. Это погром. Избиение. Резня младенцев. Это первый шаг на длинном и чудовищном пути к ксеноциду.

– Ты не можешь обвинять меня в этом!

Ее лицо – такое ужасное в блеске луны, в свете, падающем из окон и дверей бара.

– Я обвиняю тебя лишь в том, что ты натворил. Несмотря на все предупреждения, ты распалил огонь в жаркий, сухой и ветреный день. Именно в этом я тебя и обвиняю. А если ты не возьмешь на себя ответственности за все последствия своих поступков, тогда ты недостоин жить в человеческом обществе и, надеюсь, будешь навсегда лишен свободы.

Она ушла. Куда? Что делать? Ведь я же не могу оставить его самого. Ведь это нечестно, оставлять его самого. Только что он был таким великим, с полутысячей сердец, разумов, ртов, с тысячью рук и ног. И вот теперь все исчезло, как будто это огромное новое тело умерло, а он остался словно дрожащий призрак человека, одинокий вьющийся червяк духа, лишенный сильного тела, которым только что владел. Никогда еще он не был таким перепуганным. Его почти что убили в своем стремлении, чтобы поскорее избавиться от него… почти что втоптали в траву.

Но ведь они принадлежали ему. Это он сам создал их, превратил в единую толпу, и хотя его не поняли, для чего он это делал, ими руководило то бешенство, которое он сам возбудил, и тот план, который он сам вложил им в головы. Просто они не на то замахнулись, вот и все. А помимо этого, все делали именно так, как он сам от них ожидал. Так что Валентина была права – он за все это был в ответе! То, что они творят сейчас, это сделал именно он, как будто бы сам бежал во главе и указывал путь.

Что же можно сделать?

Остановить их. Снова воцариться над ними. Встать перед толпой и умолять, чтобы они остановились. Ведь не затем же они побежали, чтобы сжечь далекий лес обезумевшего отцовского дерева по имени Поджигатель. Им хотелось устроить резню свинксов, которых знал, хотя и терпеть не мог. Он должен им помешать; в противном случае на его руках будет кровь жертв, будто смола, которой невозможно ни смыть, ни стереть… пятно, которое останется уже на всю жизнь.

Он бросился бежать, направляясь по грязной полосе их следов на улицах, по тропе втоптанной в землю травы. Грего бежал, пока не почувствовал резь в боку, до того места, где они остановились, чтобы выломать ограду… Ну почему же нет деструктивного поля, когда оно нужно? Почему никто не включил его? А потом помчался дальше, где уже выстреливали в небо языки пламени. – Стойте! Погасите огонь!

– Спалить!

– За Квимо и Христа!

– Умирайте, свиньи поганые!

– Вон там один удирает!

– Убить его!

– Спалить!

– Деревья сырые… огонь их не берет.

– Возьмет!

– Срубить эту дровеняку!

– Вон еще одно!

– Осторожно, эти малые сволочи атакуют!

– Поломать его!

– Давай сюда косу, раз сам не способен!

– Разорвать этих свиней!

– За Квимо и Христа!

Кровь брызгает по широкой дуге и пятнает лицо Грего, когда он скачет вперед, чтобы помешать им. Знал ли я его? Знал ли голос этого pequenino, прежде чем он распался в визг агонии и смерти? Уже не узнаю. Его убили. Ее. Убили ее. Жену. Никогда не виданную им жену. В таком случае, мы уже почти что в центре леса, а этот великан – это материнское дерево.

– Там вон стоит дерево-убийца! Сразу видать!

На краях поляны, на которой рос громадина ствол, меньшие деревья начали наклоняться, валиться, ломаться у самых корней. Какое-то мгновение Грего думал, что это люди их срубывают, но заметил, что поблизости никого нет. Деревья ломались сами, бросались в объятия смерти, чтобы своими стволами и ветками раздавить людей-убийц, чтобы спасать материнское дерево.

Несколько секунд им это даже удавалось. Люди вопили от боли, десяток или даже два из них прижали или даже пленили падающие деревья. Но наконец рухнули все, которые могли, а материнское дерево все еще стояло посреди поляны. По стволу проходили волны, как будто это сжимались кишки, как будто дерево кого-то проглотило.

– Оставьте его! – заорал Грего. – Это ведь материнское дерево! Оно ни в чем не виновно!

Но его заглушили вопли раненых и плененных, крики ужаса, когда до них дошло, что лес способен ответить ударом на удар, что это уже не кровавая забава в справедливость и месть, но истинная война, и обе стороны ужасны…

– Сжечь его! Спалить!

Крик заглушал вопли попавших в плен. Листья и ветви сваленных деревьев вытягивались в сторону материнского дерева; их зажигали, и они занимались пламенем. Кое-кто из людей понял, что огонь, охватывающий материнское дерево, сожжет и раненых, лежащих под братскими деревьями. Их пытались спасать. Только большинство людей было охвачено бешенством триумфа. Для них материнское дерево было Поджигателем, убийцей; оно было всем тем, что являлось для них чужим в этом мире, врагом, замкнувшим их внутри ограды, управителем, без всяческой причины держащим их на маленьком клочке земли на столь обширной планете. Материнское дерево было сейчас палачом и повелителем, чудачеством и угрозой. И вот сейчас они его победили!

Грего задрожал, слыша крики плененных, которые видели приближающийся огонь, отчаянные вопли тех, которых огонь уже достал, торжествующую песнь людей, совершивших это убийство.

– За Квимо и Христа! За Квимо и Христа!

Еще немного, и он сам бросился бы бежать. Он не мог вынести того, что видел, чувствовал и слышал: ярких, оранжевых языков пламени, вони горящего тела, треска живого дерева в огне.

Но он не сбежал. Вместе с остальными Грего работал на самой границе пожара, чтобы извлечь раненых из под ветвей. Он был весь в ожогах, один раз на нем занялась одежда, но резкая боль не имела ни малейшего значения, она была чуть ли не милостью, поскольку являлась тем наказанием, которого он заслужил. Он обязан погибнуть здесь. Грего, возможно, и поступил бы так, бросился бы в огонь, чтобы уже не выйти из него, пока не очистится от своего злодеяния, пока от него не останутся только кости и зола… Но раненые люди до сих пор ожидали, чтобы их вырвали из пожара, все еще оставались те, которых он должен был спасать. А кроме того, кто-то потушил огонь у него на плече, кто-то помог поднять дерево, чтобы лежащий под ним парень выполз на свободу, и как же мог он умереть, ибо был частью всего этого, когда спасал ребенка?

– За Квимо и Христа! – дрожащим голоском прокричал парнишка, отодвигаясь от пламени как можно подальше.