Размышляя обо всем этом, я во второй раз за последние тридцать шесть часов промчался по скоростной эстакаде, соединявшей Манхэттен с Лонг-Айлендом, и свернул в лабиринт местных дорог, ведущих на Норт-Форк. Обогреватель в машине – побитом доставочном пикапе с трафаретными надписями на дверцах и наклейках с изображением Иисуса на фарах – еле тянул, и хотя в животе у меня по-прежнему неприятно бурлило, я поминутно прикладывался к термосу с горячим крепким кофе, выдавая «на-гора» новые и новые тревожные вопросы, которые… нет, не сводили меня с ума, а наоборот – превращали в холодного, расчетливого, сверхпредусмотрительного и циничного рационалиста, каким я был, когда работал в своей юридической фирме. Я начал понемногу понимать, что все происходящее с Марсено, Г. Д., Поппи, миссис Джоунз и Джеем, в совокупности представляло собой некое устройство наподобие большой шестерни, соединенное с шестерней меньшего размера, которая, в свою очередь, приводилась в движение все тем же Джеем Рейни и зданием на Рид-стрит, которое он так сильно хотел иметь, – зданием, где снимал офис Дэвид Коулз, дочь которого Салли настолько возбуждала Джея, что он тайно посещал баскетбольные матчи с ее участием. Понимал ли сам Джей, насколько сложна закрученная им механика? И какое место занимала в ней Элисон? Несмотря на то, что она очень настойчиво просила меня помочь Джею, у меня сложилось впечатление, что ей почти ничего не известно о сделке, которую он собирался заключить. Тот факт, что Джей не дал себе труда объяснить мне запутанную историю здания на Рид-стрит, буквально в считанные дни сменившего трех собственников, свидетельствовал – он отнюдь не стремился обнародовать тот факт, что хотел приобрести именно это здание, и никакое другое. Из того, что счел нужным рассказать мне Марсено, следовало, что Джей сначала решил купить дом и только потом выставил на продажу принадлежащую ему землю. Оглядываясь назад теперь – хотя и теперь моя перспектива не особенно прояснилась, – я понимал, что момент, когда Джей покинул школьный зал и растворился в темноте вечернего Манхэттена, был своего рода поворотным пунктом в истории его болезни или мании. Какие бы фантазии ни лелеял он в своем сердце, отныне он устремлялся вослед им с удвоенной скоростью. То, чего так жаждала его душа, теперь казалось Джею столь близким и доступным, что свойственная ему естественная осторожность стала сковывать его и оказалась отброшена. Если Джей заметил меня в баскетбольном зале, он мог догадаться, почему я ищу его, и понять, что его могут искать и другие. Если же Джей меня не видел, его внезапное исчезновение могло означать, что, глядя, как Салли Коулз носится по площадке, он почувствовал себя достаточно уязвимым и принял меры предосторожности, чтобы не испытывать судьбу. Но как бы ни обстояло дело в действительности, мое отношение к Джею претерпело существенные изменения. Я выслеживал его, а это значило, что он превратился в дичь, а я – в охотника.

За очередным поворотом извилистой сельской дороги, сбегавшей к побережью Атлантического океана, передо мной вдруг предстал очаровательный, типично американский пейзаж, каким его изображают в туристских проспектах. Поначалу я едва не принял его за обман зрения – настолько живописны были простоявшие здесь не меньше трехсот лет прибрежные коттеджи, островерхие церквушки, внакрой обшитые вагонкой фермы, серебристо-седые бревенчатые амбары и старые канадские клены с толстыми сучьями. Разглядывая это великолепие, я понял, что две ночи назад снег и темнота не позволили мне по достоинству оценить усилия природы, потрудившейся над Джеевым участком и придавшей ему его современную стоимость. Открывшийся передо мной вид подобно машине времени в одно ошеломляющее мгновение перенес меня в прошлое, в более простые, примитивные времена. Нашим издерганным и нервным современникам подобная первозданность кажется почти пугающей и в то же время – неотразимо притягательной, ибо только в таких нетронутых патриархальных уголках они могут позабыть о мировом терроризме, о глобальном потеплении и генетическом прогнозировании, о том, что время по-прежнему бежит только в одну сторону – во всяком случае для тех из нас, кто по-прежнему прикован цепями к грот-мачте западного рационализма. Для каждого среднего американца подобные уголки как бы хранят давно забытую духовную атмосферу дониксонианской эпохи, когда каждый «кадиллак» был похож на космическую ракету, а силикон использовался только для герметизации оконных стекол. Тогда – много лет назад – Америка была местом спокойным и мирным, и люди нынешние будут с радостью платить за прошлое – платить в ценах наступившего двадцать первого века. По дороге я обогнал трактор, тащивший за собой воз сена; навстречу ему промчались один за другим три белых лимузина, везущих – кого? высокопоставленных служащих крупных корпораций? профессиональных атлетов? звезд кино? Еще через несколько миль за окнами моего пикапа промелькнули две строящихся площадки для гольфа и с полдюжины винных заводов – вызывающе дорогих зданий из стекла и плитки, торчавших посреди протянувшихся от дороги до самого горизонта аккуратных (ровно четыре фута высотой) рядов уложенной на шпалеры лозы. Между виноградниками попадались иногда старые фермы или скромные сельские домики, выходившие фасадом к главной дороге, – эти подлежали покупке и скорому уничтожению.

Все увиденные мною крупные владения, несомненно, были созданы путем объединения нескольких мелких участков. Это способ получить большой земельный надел был весьма дорогостоящим, требующим значительного времени и усилий и к тому же целесообразным лишь в периоды, когда цены резко ползут вверх, но, как сказал мне Джей, ставка на виноградники и винные заводы мирового класса, да еще в двух шагах от Нью-Йорка, который – не забудьте! – все еще слывет самым богатым городом на земном шаре не исключая Лондона, Гонконга и даже Эль-Кувейта, была делом гарантированно верным. А если учесть и другие факторы, – такие, например, как неконтролируемый рост Хэмптонской курортной зоны, недавние законодательные ограничения в использовании земли, принятые именно для того, чтобы упомянутый рост предотвратить или хотя бы замедлить, а также продолжающееся увеличение удельного веса населения пенсионного возраста, известное также как «старение нации», – то «верное дело» и вовсе превращалось в подобие кинематографического ограбления, когда бандиты приходят за деньгами в банк словно к себе домой.

Еще одно доказательство ожидало меня, когда я остановился в небольшом экстравагантном поселке под названием Саутхолд и нашел агентство недвижимости «Хэллок пропертиз», название которого запомнил по плакату, валявшемуся теперь в кювете при въезде на бывший участок Джея. Окна агентства были сплошь завешаны списками крупных участков земли и сделанными с воздуха фотографиями зеленеющих лесов, полей и роскошной береговой линии мыса Норт-Форк. Все это размещалось под недвусмысленными заголовками: «ПОСЛЕДНИЙ НЕОГРА-НЕННЫЙ БРИЛЛИАНТ» и «ИСТОРИЯ НЕ ПОВТОРЯЕТСЯ».

Как и следовало ожидать, внутри агентство напоминало пчелиные соты, состоящие из крошечных застекленных кабинетов и кабинетиков, в каждом из которых кипела какая-то насекомая жизнь. На стенах – для сведения клиентов – висели прайс-листы, и я не удержался, чтобы не прицениться. Дом-прицеп на участке площадью пол-акра обошелся бы мне в сто девяносто пять тысяч. Развалюха с одной спальней на таком же участке стоила уже триста двадцать тысяч. Неосвоенные участки по пол-акра на океанском побережье оценивались в четыреста двадцать пять тысяч. Два акра заболоченного кустарника на берегу солоноватого заливчика продавались за девятьсот пятьдесят тысяч. Превосходный коттедж у побережья с современной кухней и пятью спальнями, с теннисным кортом, «крыльцом с качелями» и «вечным» видом стоил полтора миллиона. Что же касалось участков, пригодных для виноградарства, то цены стартовали с трех миллионов и взлетали до луны и выше. То, что случилось в Хэмптоне Мартас-Виньярде, Нантакете, Малибу, Пеббл-Бич, Корал-Гейблз [23], повторялось и здесь. Что ж, Америка – всегда Америка: что бы в ней ни происходило, кто-то непременно должен был на этом разбогатеть.