– Сходите к дантисту, – сказала вдруг я опостылевшему за неделю капитану. – Вам нарастят недостающую часть зуба, вы женитесь на дочери вашего начальника, получите новое звание и перестанете таскаться ко мне, как на работу.

– Сейчас моя работа – это вы, – он даже не обиделся, он оказался терпелив. Далеко пойдет, так что я, кажется, ошиблась насчет перспектив его карьерного роста. – Не будем откладывать.

Я прикрыла глаза. Одиннадцать фотографий, он лишь иногда меняет их порядок, в надежде, что пасьянс сложится, – чем черт не шутит. Поздравляю, «пасьянс» – новое слово в моем лексиконе – интересно, какие еще открытия меня ждут? Мария Стюарт – не Мария-Антуанетта, но именно она раскладывала пасьянсы… Кажется, именно за это ей отрубили голову. А впрочем, я не помню… Но зато помню название карт – от двойки до туза и все четыре масти…

– Пики, черви, бубны и крести. Или вам больше нравится, когда их называют трефами?

– О чем это вы?

– Ни о чем… Давайте сюда ваши фотографии…Но сегодня это были другие фотографии. Первым в стопке лежал польский актер Збигнев Цыбульский.

– Знаете этого человека? – невозмутимо спросил капитан, психолог чертов, доморощенный Иуда.

– Да. Это актер. Польский актер. Он носил очки, белый шарф и погиб. Кажется, в конце шестидесятых…

– В шестьдесят седьмом, если быть совсем точным, – он удовлетворенно хмыкнул. – А сейчас какой год, вы знаете?

Я молчала. Действительно, какой сейчас год?..

– Избирательная у вас память, как я посмотрю, – капитан остался профессионально вежливым, хотя больше всего ему хотелось съездить мне по физиономии.

По лицу, которого я даже не видела.

Эта мысль вдруг обожгла меня – я еще не видела своего лица. Может быть, все дело в этом: я увижу свои собственные, только мне принадлежащие глаза и складки у губ (почему я уверена, что у моих губ обязательно должны быть складки?) – и наконец-то вспомню себя.

– Мне нужно зеркало. У вас есть зеркало?

– Нет… Но если вы хотите…

Хочу ли я? Его тон не мог обмануть меня: в присутствии представителя власти любой флирт с зеркалом смахивал бы на опознание. А для опознания необходимы, как минимум, еще двое – я когда-то читала об этом? Видела в кино? Или мне приходилось принимать в этом участие?.. И вдруг на этом опознании я приму себя за кого-то другого?..

– Нет, пожалуй, нет… Не нужно.

– Тогда продолжим.

Он пододвинул мне оставшиеся снимки – небрежным жестом, в котором чувствовалось едва скрытое напряжение (за восемь дней я изучила этот жест). И я знала, что сейчас увижу: женщину, установить имя которой не могут (так сказал капитан). И человека по имени Олег Марилов. Капитан назвал его имя только на третий день, когда потерял надежду услышать его от меня.

Это имя мне ничего не говорило. В моей опустевшей, как город в период летних отпусков, голове не было ни одного имени, связанного с прошлой жизнью. Збигнев Цыбульский не в счет, но вряд ли он имеет какое-то отношение ко мне… Я взяла в руки принесенные фотографии мужчины – и не увидела ни одной из тех, которые мне показывали раньше. Те – вчерашние, позавчерашние, любительские, профессиональные, снятые со вспышкой и без – были полны жизни. Во всяком случае, человек, изображенный на них, был жив. В отличие от женщины, которую я видела на снимках только мертвой.

Но на этих снимках и он был мертв. Видимо, их сделали сразу же после катастрофы: искореженная груда металла, бывшая когда-то машиной; искореженная груда плоти, бывшая когда-то человеком. Мертвая женщина выглядела лучше.

– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто.

Капитан молчал, и это было молчание разочарованного человека – видимо, он надеялся, что эти жестокие снимки встряхнут за плечи мою атрофированную память, надают ей по щекам, заставят вспомнить.

Он все еще надеялся.

Надежда не оставляла его, пока я безучастно перебирала снимки.

– Нет, я не знаю его. Я не помню… Это имеет какое-то отношение ко мне?

Он вынул из папки еще одну стопку фотографий – и снова на них, осененная тем же заревом катастрофы, была заснята женщина. Но не та, снимки которой он показывал мне все это время. В беспомощном изгибе фигуры все еще теплилась жизнь.

– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто.

– Это вы. Третья участница драмы. Вы живы. Поздравляю.

– Я… Ну да. Я… Может быть. Но чего вы хотите от меня?

Он нагнулся ко мне – впервые за восемь дней он оказался так близко; от него исходил резкий запах дешевого одеколона.

Откуда я знаю, что это – дешевый одеколон?..

– Я хочу, чтобы ты все рассказала мне.

– Я ничего не помню. Я ничем не могу вам помочь.

– Я не верю тебе. Может быть, ты начиталась дурацких книжек по психиатрии, попрактиковалась на периферии и теперь водишь меня за нос. Знавал я таких умников. Некоторые накалывали не одну экспертизу. Вот только со мной такие номера не проходят. Я вижу тебя насквозь.

– Тогда, может быть, вы скажете мне, кто я такая?

– Никто, – он сказал это со сладострастием, пригвоздив меня к больничной койке, – никто.

Мгновенная боль пронзила меня. Я – никто. И все, что у меня есть, – это больничная койка и клетка казенной палаты, украшенная букетиком дешевых цветов. Таких же дешевых, как и одеколон капитана Лапицкого. Это было слишком, и я выдохнула ему в лицо:

– Это не правда. Этого не может быть. Кто-то же должен знать меня. Кто-то еще, кроме этих снимков. Не смейте больше приносить их мне.

– Что же ты сделаешь? Пожалуешься прокурору? Напишешь заявление? Вот только от чьего имени ты напишешь заявление, а?!

– Замолчите.

Но его уже невозможно было остановить.

– Никто. Ты никто. Как тебе нравится такая перспектива?

– Я хочу поменять следователя.

– Пиши заявление. Только не забудь подписаться. Своим настоящим именем. Мне наплевать, каким оно будет. Согласна?

Я медленно собрала все фотографии, сложила их в аккуратную стопку и швырнула ее в лицо капитану. И тут же поняла, что все это время хотела сделать это – бросить ему в лицо жизнь, которую он хотел навязать мне и которая не имела ко мне никакого отношения. Уголок одного из снимков ударил его по щеке – я видела, как он поморщился от боли.

– Я сейчас уйду, – тихо сказал он, но я знала, что это всего лишь уловка, обходный маневр, что он никогда не покинет поле боя вот так, за здорово живешь, – я сейчас уйду, но боюсь, что больше к тебе никто не придет. Тебя даже некому будет забрать из клиники, если ты останешься жива. Или из морга, если надумаешь умереть. Так что будем считать, что я пока единственный человек, который в тебе заинтересован.

– Почему?

То, что он сделал потом, можно было бы расценить как жест особого расположения, если бы не огонь ненависти, который полыхал в его глазах. И эта ненависть была направлена даже не на меня, а на него самого. Он так и не смог стать хозяином ситуации. Не смог, хотя и пытался.

Капитан крепко обхватил мой подбородок жесткими пальцами (бедные цветы, которых он касался, – им тоже, должно быть, пришлось несладко!). Теперь мое лицо покоилось в его руке, как холодная рукоятка какого-нибудь табельного оружия.

Другой рукой он, не глядя, вытащил из середины стопки снимок и придвинул ко мне. Глянцевая поверхность фотографии мгновенно запотела от моего прерывистого дыхания.

Документально зафиксированная смерть нависла надо мной. Так близко, что я не могла разглядеть ее. Смерть вообще невозможно разглядеть, если она подходит слишком близко.

– Ты видишь? Это все, что осталось от моего друга. От моего лучшего друга. Мне казалось, что я знал о нем все.

– Все знать невозможно, – странно, как можно дослужиться до капитана и не понимать таких прописных истин.

– Хорошо, – он нехотя согласился. – Все знать невозможно, ты права. Но ничто не мешает знать всех. Мы много лет проработали с ним в одной связке. Я знал его женщин. Все они были похожи друг на друга – маленькие натуральные блондинки с большой грудью, обязательно близорукие – минус четыре по зрению, никак не меньше. Ему нравилось, как они прищуриваются, прежде чем сказать ему, что останутся на ночь. Это его умиляло. Ты не похожа ни на одну из них. Ты – не одна из них. Ты не в его вкусе. Тебя бы он не взял даже в качестве осведомительницы.