Эсстерлис, опять начавший взад-вперед маячить по комнате, вдруг резко остановился, сделал крутой поворот на каблуках и уставился мне в глаза.

– Ты мне про ум не говори… – с ненавистью проговорил он. – Ты сам сумасшедший. Понял?!

– Да я не в этом смысле… Я же не говорю, что вы сумасшедший, – заоправдывался я.

– Да ладно, не в этом дело, – примирительно махнул он рукой и продолжил свой путь по комнате. – Тут в другом, в другом дело… Если бы я их не оживлял, тогда кто же?! Кто же их оживлять будет, а?! Вот ответь.

– Да я не знаю. А зачем их оживлять-то? – слегка успокоившись, сказал я. – Умер человек и умер себе… Зачем оживлять-то?

– Это если сам умер – если сам, тогда понятно. А если не сам?! Если помогли ему, а?! – Эсстерлис остановился у окна, улыбнулся, и мне опять сделалось не по себе. – Если не сам? Как тут тогда быть? В том-то и дело, – остановившись, было, он опять заходил от окна к двери, от окна к двери… – Если не я, то кто другой? Да и потом дар, ведь от него никуда не денешься. Иначе жить уже не можешь. Вот я тебя и притянул. Помощник мне нужен.

Я следил за тем, как Казимир Платоныч ходит по комнате, и не мог понять, что он такое говорит. Верить ему или… все это бред его?.. Или мой? Я находился в том состоянии, когда реальность теряет четкие контуры и вот-вот сольется с бредом или сном, как вдруг взгляд мой упал на окно. Я закричал и вскочил на ноги.

С улицы в комнату глядела старуха в мотоциклетной каске. Она почти касалась стекла, ее бледное, словно мертвое, лицо было освещено светом направленной в ее сторону настольной лампы. Глаза не моргая смотрели в комнату, но будто бы не видели ничего, да, наверное, и не видели; я был уверен в том, что меня старуха не видит, что она слепа.

Остановившийся от моего вопля Эсстерлис проследил за моим взглядом, решительно подошел к окну, задернул занавеску, устранив с глаз старуху.

– Когда я тебя увидел, то подумал сразу, что ты и есть тот человек… – Как ни в чем не бывало, он опять заходил по комнате, продолжая свою мысль.

– Там!! – Указал я пальцем на окно. – Там стоит кто-то!..

Эсстерлис остановился.

– Где стоит?! – Он недоуменно вскинул брови.

– Там, за окном. Стоит же кто-то.

Эсстерлис подошел к окну и отогнул края занавески концом бамбуковой палки.

– А! Это Марфа Семеновна. Она же сомнамбул. Ты что, не знал? Она каждую ночь по карнизам ходит и в окна заглядывает. Она же спит. Неужто ты лунатиков никогда не видел?

– Что же она?.. Упасть ведь может… – пробормотал я растерянно.

– Это правда, может. Она каску и носит. Это ей врач один умный прописал, вылечить не смог, а каску вот прописал в целях техники безопасности. Не ходить по карнизам не может, так хоть технику безопасности пусть соблюдает. Верно? А ты не бойся. Она так каждую ночь… Неужто не замечал никогда?

Я опустился на диван, мне было дурно: кружилась голова, подташнивало.

– Бабуля тоже пострадала сильно. Ну да не в этом дело. Помощник мне нужен – покойников оживлять.

– Господи! Опять покойников. Опять вы о покойниках! Да как это возможно?! – воскликнул я.

– Как возможно?! – Он оперся локтем о пианино. – А вот слушай…

И стал Эсстерлис рассказывать мне вещи чудные, в которые поверить было невозможно. Но я верил. Рассказывал он о разбойниках "посвященных". Все это я уже оказывается знал сам и даже описал в своем романе. И я уже верил, что никакая это не придумка, а чистая правда. И об убийцах лютых, и о книгах Фильки Чернухи, кострами разбойничьими пожранных, и о смертях многочисленных, с нею связанных…

И хотя хранилась тайна отключения жизни "посвященными" пуще ока, но была еще одна тайна, о которой не ведали даже они. Тайна сия имела хождение среди люда беззлобного. Получал тайну особый человеколюб – тот, кто зарекомендовал себя делами добрыми. Хаживал он с посохом да с сумой по Руси и ничего не имел. Но в каждом доме ему, как родному радовались – и накормят, и спать уложат… А он и не даст ничего взамен, слово Божье скажет да перекрестит; иному руку больную погладит – и легче руке, а скоро и совсем выздоровеет. Или отвар травяной испить расслабленному даст, заодно надавит в места только ему ведомые, и встанет, глядишь, через день расслабленный и уж в пляс рвется…

В тайне содержалось знание мест включения жизни, в такой глубокой, что разбойничий люд, упиваясь чувством могущества своего, даже и не подозревал об этом. Иначе поистребили бы всех лекарей да знахарей, и памяти о них на земле русской не осталось бы. Ан, не могло статься того, чтоб зло на земле преспокойно гуляло и за преступлением наказание не последовало.

Покойника, по обычаю православному, три дня в землю не зарывали, а в последний день в церковь несли – отпевать. На службу всякий люд собирался, бывали и знахари. Хаживали они по церквам, к усопшим приглядывались. По Божьей ли воле человек сей помер или по чьему злому умыслу? Твердо знали, что ежели "посвященный" жизнь в человеке остановит, то с виду он будто Богом к себе призванный, а на самом деле… Только знахарь и мог отличить. И шла эта тайная война на земле русской веками, и добра чаша перевешивать стала… Да, видно, неустойчив со злом сосуд был. Упал он, разлилось зло по земле русской, и пошла резня, плач и скрежет зубовный. Из ручьев кровавых реки выросли… и моря растеклись…

Революция – баба кровавая! Жуть на всех наводя, серпом животы вспарывала, молотом черепа крушила!.. Шла по Руси, грабила, жгла дома Божьи… Воля лихому люду… Гуляй, рванина!

В ту пору много знахарей поистребили, иные, в живых оставшиеся, затаились до времени. Да и знания свои "посвященные" применять перестали. В закон душегубство вошло. За советскую власть из маузера проще, или шашкой – поперек туловища с оттягом – йе-е-ех!!

После войны уже отечественной объявились "посвященные". Поначалу тропки, а потом и дороги из трупов потянулись за ними. Тогда-то и пригодилось знание. Снова заходили знахари по Руси, да труднее убитых стало выявлять: дома-то Божьи иные порушили, иным внутренности заменили, а в тех, которые от террора красного убереглись, отцы святые – служители Божьи – из страха тайну исповеди нарушали, донося на прихожан, и уж не Богу служили, а Социализму – мужику пьяному да ленивому.

А дальше самые тяжкие времена для знахарей настали. Не били их больше, не стреляли, а изолировали и лечили до выздоровления, и часто излечивали… Так что стало хиреть и забываться знахарство на Руси. А "посвященные", хоть и мало их осталось, пока знахарей в психиатрических лечебницах вылечивали, дело свое знали, и общий уровень смертности повышали старательно.

Рассказал Казимир Платоныч также, что передал ему тайну эту сосед по квартире, в этой самой комнате, наподобие гроба, проживавший. Научил и покойников отличать, и давить им куда показал. Поведал Эсстерлис, что терпит от этого знания множество невзгод и лишений, бросить бы рад, да не может, на всю это жизнь с ним теперь безотвязно.

Казимир Платоныч закончил свой рассказ и сел рядом со мной на диван, положив палку на колени.

– И что, многих оживлять удается? – спросил я.

– Не каждый раз, конечно. Бывает покойник застарелый или по ошибке. Таких отработанных обратно в морг. А вообще бывает когда как.

В дверь постучали.

– Кто там? – спросил я, вставая.

– Открывай, открывай, половой гигант.

– Это ты, Леночка?! – обрадовался я, открыв дверь. На пороге стояла она в своей супер-мини-юбчонке… Увидев ее, я тут же пожалел, что пустил Эсстерлиса и слушаю всякую белиберду про покойников, когда такая женщина сама приходит…

– У меня тут Казимир Платоныч, но ты проходи, он не надолго…

– У тебя, гигант, материальная импотенция, а мне наоборот нужно, – она не заходя заглянула через порог в комнату. – Все, Казимир Платоныч, отработала. И учтите, это в последний раз. Меня ваши заморочки замонали уже. Я сегодня ночь из-за вас потеряла…