Как раз в этот полоумный период жизни надзирателя Владимир Иванович почерпнул от него особенно много песенок, словечек, прибауток… И самое главное, имел возможность наблюдать тюремную жизнь собственными глазами. Но все это было уже в прошлом. С той ночи, когда бывший надзиратель совершил побег, перекрылся канал, по которому Владимир Иванович получал сведения об уголовном быте. Но он не загрустил, а увлекся сбором материала и разработкой технологий, способных пригодиться уголовнику на воле.

С годами скопилась у него неплохая библиотека по инструкциям к контрольно-кассовым аппаратам разных марок, схем замков сейфов и обширнейшие сведения о всевозможных системах сигнализаций (от обычных магнитных до лучевых и колебательных). Иногда для освежения памяти он брал какую-нибудь инструкцию с собой в метро или читал дома. Но, конечно, главным занятием его жизни был фольклор и возникающие в голове умозаключения.

Опубликовать свой труд Владимир Иванович не помышлял, в исправительно-трудовом лагере социализма об этом можно было и не думать. А Владимир Иванович и не думал, он писал для себя, в свое собственное удовольствие, перепечатывал тоже сам, переплетал и ставил на полку над столом. Полка эта у него была особенная и особо любимая: на ней хранились все написанные им книги по уголовной фольклористике и теоретические разработки возникновения социализма на Руси.

Дописав до последней точки то, что имел в виду, Владимир Иванович встал, вздохнул и, захлопнув тетрадь, положил ее в ящик стола. Пройдя для разминки тела по комнате, он в задумчивости сунул руку в карман и все в той же задумчивости вынул оттуда завязанный узлом носовой платок. Владимир Иванович смотрел на него, использованный однажды, вспоминая повод, по которому привел его в такое положение. Прошелся, держа его перед глазами, из угла в угол; лег, полежал на софе; все это время мозг, стараясь вспомнить, напрягался.

– Нет! Не могу! – воскликнул Владимир Иванович, вскочил с софы, в ярости комкая платок.

Спешными шагами он подошел к старенькому платяному шкафу и рванул на себя дверцу. Она взвизгнула несмазанными петлями, и на Владимира Ивановича сверху вдруг обрушился бесшумный поток. Он отпрянул и захлопнул дверцу, но поздно – все, что могло, оттуда уже вывалилось.

Вокруг Владимира Ивановича лежали десятки завязанных узлами носовых платков. Он некоторое время стоял в них по щиколотку, горестно озираясь, потом вздохнул грустно и, открыв шкаф, стал насильно, не соблюдая порядка, утрамбовывать те платки, которые удержались на полке, чтобы оци дали место вольно валявшимся на полу. Примерно через полчаса закончив борьбу с платками и запихав их все без остатка на полки, Владимир Иванович решил передохнуть и лег спать пораньше, когда не исполнилось еще и трех часов ночи.

Я поднял лицо от листа бумаги и потер лоб ладонью.

– Тук-тук-тук…

Снова постучали в дверь. Значит, в первый раз мне не примерещилось. Я взглянул на часы, было три часа ночи.

"Здорово я расписался… Кто же в такое время?" – мне стало немного не по себе. Тук-тук-тук…

– Кто там? – тихо спросил я, но ответа не услышал. – Кто там?! – повторил я погромче.

– Это я – Мария Петровна, открой скорее…

– А что случилось?

У меня было неприятное предчувствие. Мне почему-то совсем не хотелось ее впускать.

– Открывай, открывай скорее, а то будет поздно, – повысила она голос.

– Господи, да чего поздно-то? Уже поздно – ночь на дворе.

Я подошел к двери. Отодвинул защелку. Мария Петровна в халате, с распущенными волосами, оттолкнув меня в сторону, вошла и торопливо защелкнула задвижку.

– Ну вот, так-то и хорошо…

– Да что случилось? – с тревогой спросил я.

Мария Петровна изумленно уставилась прямо мне в глаза. На ней был халат весь в огромных розах, и вид она имела праздничный: волосы были хотя и распущены по плечам, но расчесаны, и в них алела заколка в виде экзотического цветка, под мышкой праздничная Мария Петровна держала банку с белой мутной жидкостью.

– Что вы так смотрите?! – не выдержав ее пристального взгляда, воскликнул я.

Ни слова не говоря, она медленно подняла свободную руку и провела мне по волосам. Я отступил.

– Да что с вами?

Я сделал шаг в сторону, но обширное тело Марии Петровны, загромоздившее дверь, не давало мне никакой надежды на спасение.

– Ну что ты, милый, заметался, словно в клетке? – наконец нетвердо выговорила она. – К тебе дама в гости пожаловала, а ты… Я вон тебе и бражки принесла… Небось скучно одному-то без дамы, в ночи дремучей, а?

Мария Петровна встряхнула банку – со дна ее поднялась белая муть. Я вздохнул с облегчением, увидев, что она не сумасшедшая, как мне показалось сначала, а просто пьяная.

– Доставай чашку, выпьем слегка… за знакомство…

– Да я, Мария Петровна, как-то… Может, в другой раз?

– Ну и в другой тоже выпьем, я еще бражки поставлю. Так что ты не огорчайся, на другой раз тоже останется.

Она поставила банку на мою рукопись и, выдвинув ящик стола, наклонилась.

Мне стало грустно. Пить среди ночи с женщиной преклонного возраста мутную и наверняка гадкую на вкус жидкость, слушать ее рассказы о тяжелом детстве и жизни – перспектива плачевная. Глядя на ее огромный зад весь в розовых цветочках, я удерживался, чтобы не дать по нему пинка. Вот бы смеху было! Она разогнулась, пошерудила внутри чашки с отбитой ручкой пальцами, вероятно, стирая пыль, дунула и поставила на стол.

Она глядела на меня не отрываясь.

– Мне чего-то не хочется, – открыв банку и понюхав дрожжевую смесь, сказал я. – Вы, конечно, пейте… Я налил в чашку.

– Нет уж, давай пополам. Ты первый, – она поднесла мне к губам чашку и зацокала языком, как маленькому. – Ну, за маму сделай глоточек.

– Ну хорошо, хорошо, – сдался я. – Только я сам. Я взял чашку и сделал два глотка. Как я и думал, брага оказалась мерзкая.

– Вот и умница.

Она забрала у меня чашку и залпом допила остатки. Я нарочно не предлагал ей сесть и даже заранее задвинул стул в угол, надеясь таким образом ускорить ее уход.

– Ну все, Мария Петровна, вы извините, но мне спать пора – завтра вставать рано. А уже вон, три часа…

Так бы и дал этой бражнице пинка!

– Ой! У меня что-то голова закружилась, – она театрально прикрыла глаза ладонью. – Упаду я сейчас, – другой рукой она обхватила меня за плечи.

Хоть мне и неприятна была возня с пьяной теткой, но я слегка поддержал ее за жирную, складчатую талию.

– Сейчас я вас провожу. Конечно, спать идите… – бормотал я, делая с ней несколько шагов к двери. – Поздно уже…

Путь наш пролегал мимо кровати, и когда мы с ней поравнялись, Мария Петровна вдруг заохала и, с пущей крепостью обхватив меня за шею, стала валиться набок. Потеряв равновесие, я стал падать вместе с ней, одной рукой стараясь освободить шею от ее сильнющей хватки, другой наобум шаря в воздухе. Рука моя нащупала какой-то предмет, я схватился за него и изо всех своих сил напрягся, отчаянно срывая ее руку. Мягкая, потная рука заскользила по моей шее, цепляясь ногтями за кожу, но уже не имея сил и возможности удержаться… Мария Петровна всем обильным телом своим в одиночестве рухнула на кровать, уронив пирамиду подушек.

Я выпрямился. При падении халат у нее расстегнулся, и сейчас она лежала передо мной с развалившимися на две стороны грудями и свисшим на один бок животом.

– Иди ко мне, – вдруг сказала она размазанным по щеке ртом, протягивая в мою сторону полные руки. – Иди!

Она яростно дышала, развалившаяся грудь интенсивно вздымалась, глаза, открытые на всю ширину, взирали с такой пожирающей похотью, что внутри меня что-то зашевелилось. Но я вовремя окинул взглядом ее рыхлую плоть, вид которой тут же отрезвил меня, и зашевелившееся в глубине странное желание погасло. Мне даже стало плохо в желудке, и голова закружилась…

– Ну скорее, иди… – манила она.

– Да нет… Что вы… Как можно? – наконец через силу забубнил я, отрываясь от безрадостного зрелища и отходя к столу.