Эсстерлис, освещая путь светом фонаря, неуверенно двинулся вперед, он отчаянно махал перед собой бамбуковой тростью. Но крысы нападать больше не решались.
Теперь Николай шел в середине, и было страшно, но не очень. Как только он сделал первые два шага, то больно ударился головой о низкий потолок, дальше он продолжал путь низко согнувшись. Впереди шипел на грызунов и восклицал от страха Владимир Иванович.
Пройдя около тридцати шагов, они свернули в другую трубу и сделали это вовремя, потому что сзади раздались голоса и японская речь, блеснул свет. Беглецы замерли, Казимир Платоныч погасил фонарь. В полной темноте стоять на месте было страшно. Каждую секунду Николай опасался нападения грызунов. Этих четвероногих тварей он боялся куда больше, чем японцев. И он никак не отреагировал, когда в нескольких шагах от них в проеме трубы промелькнули четыре человеческие тени. У первого был в руках фонарик. Они очень спешили и, впопыхах бросив мимолетный луч света в трубу, где прятались беглецы, их не заметили.
Когда шум, издаваемый преследователями, стих, они двинулись дальше. Крысы, к счастью, не нападали, но угрожающе пищали со всех сторон. Их распугивал палкой шедший впереди Эсстерлис. Временами труба сворачивала в сторону, но за всеми поворотами было одно и то же.
Мешал продвигаться ломаный кирпич и мусор – он попадался под ноги в изобилии. Но поначалу шедший с огромным трудом Николай вскоре наловчился и прежде, чем наступить, высоко поднимал колени. Особые муки доставляло согбенное положение. Поясницу и шею ломило, эта боль отвлекала от страха перед нападением крыс.
– Все, здесь передохнем, – сказал Казимир Платоныч. Они дошли до перекрестка труб. Раньше перекрестков им не попадалось, только развилки. И нужно было решать, куда из четырех сторон направить свои стопы.
– Выбираться отсюда нужно, – сказал научный сотрудник смерти, оглядываясь назад. – Страшно здесь.
Они остановились, сгрудившись в одном месте.
– А куда выбираться? – поинтересовался Захарий, поправляя на плече сверток. – В какую сторону?
– Может, назад пойдем, – предложил Эсстерлис. Он светил в центр, на землю, и совещавшихся было не видно.
– Нет, нет! Только не назад! – воскликнул Алексей, очень перепугавшись, и вдруг понизил голос до еле слышного шепота, все приблизились к нему. – Там сзади кто-то за нами идет. Глазищи горят… Я его не успел разглядеть, только глаза, большие, горящие…
Все дружно посмотрели в ту сторону, откуда пришли. Эсстерлис метнул туда луч света, но кроме привычной картины полуразрушенной трубы ничего не увидел.
– Логически рассуждайте, мужики, – предложил Захарий. – Что за ход? Для кого строился? Куда может вести?
– Может быть, это большевики прорыли? – предположил Николай. – Он наверняка из Смольного на волю ведет, и из "Большого дома", чтобы кэгэбэшники убежали вовремя в случае чего.
– Дельная мысль, – похвалил Захарий, – хотя и сомнительная.
– В любом случае он должен на волю выводить. А мы идем, идем…
Казимир Платоныч посветил во все четыре коридора, до смерти напугав выползшую на прогулку крысиную чету.
Николай посмотрел в ту сторону, откуда они явились, и, странное дело, далеко во тьме трубы ему почудились два светящихся глаза. Они блеснули только раз и тут же исчезли. Его передернуло.
На перекрестке мнения разделились. Эсстерлис предлагал идти направо, а Захарий – вперед. По его предположениям именно в той стороне должен стоять Смольный. Остальные в споре участия не принимали – им было все равно, куда идти, лишь бы поскорее выбраться на волю.
– Смешно будет, если мы Ильича по конспиративному ходу обратно в Смольный принесем, – сострил Захарий. – Может, он по нему бегал от полицейских.
– И оживим, – добавил сотрудник смерти.
– И он все снова начнет, – дополнил Николай.
Они брели по подземному ходу уже около двух часов, но никаких признаков выхода не обнаруживалось. Все продрогли, одежда отсырела, они плелись по нескончаемому подземному лабиринту. Порой им казалось, что стоит свернуть – они сворачивали и брели дальше… Откуда-то появился мерзкий запах гниения и преследовал их, и не отставал ни на шаг. Иногда оказавшийся позади всех Николай оборачивался, и ему виделись во мраке два светящихся глаза, но он не боялся. Для того чтобы бояться, он слишком устал и слишком промерз. Выбившись из сил, на перепутье двух коридоров сделали остановку.
Неутомимый Захарий положил сверток с Ильичом на кирпичи. Маленький ростом, он не доставал до свода, и ему не приходилось сгибаться, как прочим, зато его короткие ноги с трудом преодолевали препятствия из мусора, битого кирпича, да и сверток был нелегок. В целях конспирации он ни разу не свистнул. Захарий сел на корточки, рядом с ним уселся за все время пути не вымолвивший ни слова Владимир Иванович. Остальные предпочли стоять. Говорить не хотелось. Николай с удовольствием бы присел отдохнуть после трудного пути, но на кирпичи садиться не имелось желания, а по-тюремному еще не привык. Николай нагнулся и вытащил из-под кирпича кусок бумаги, очень измятый и испачканный. Кое-как он разгладил его, это был лист из книги на старославянском языке.
– Смотрите! – вдруг воскликнул научный сотрудник смерти. – Вон! Вон туда посветите, Казимир Платоныч!
Алексей и Казимир Платоныч остановились поодаль, разглядывая что-то лежащее на земле. Захарий и Владимир Иванович присоединились к ним, чуть погодя подошел и Николай.
В свете фонаря полузаваленный выпавшими из свода кирпичами и штукатуркой лежал человеческий череп. Три передних зуба у него были выбиты, он глядел на пришельцев пустыми глазницами без интереса, без удивления, без… но каждому казалось, что смотрит на него и его выделяет. Николай почувствовал, как мурашки побежали по позвоночнику. Может быть, это бывший работник Смольного, напившись допьяна, случайно выбрался в подземный ход и, заблудившись в проклятом лабиринте, умер от голода и холода, а труп его сожрали ненасытные всеядные крысы. Или, может… Сейчас, когда смерть была перед его глазами, не какой-нибудь спящий в летаргическом сне, а в натуральном виде покойник, которого даже Эсстерлис оживлять не возьмется, стало Николаю жутко и захотелось, закрыв глаза, бежать, бежать, что есть мочи. Вон! Вон отсюда!! Он задрожал меленько, уже представляя свою мучительную смерть и… после уже, себя вот в таком состоянии. Наверное, и остальных мучили подобные мысли, потому что, глядя на человеческий остов, все молчали.
– Что он делал, и был он кем, не имеет значения. Теперь он глух и слеп, и нем, как до рождения, – загробным голосом процитировал научный сотрудник смерти.
Николай думал о жизни этого человека, нашедшего кончину в таком унылом месте.
– Сик транзит глориа мунди, – еще печальнее проговорил Алексей, и эта чужая для уха певучая речь тоже мертвого языка, смысла которой не поняли, скорее ощутили, вызвала грусть в душе у Николая, и он услышал, что Владимир Иванович, глядя на человеческие останки, тихонько всхлипывает.
Владимир Иванович плакал. Он плакал о своей загубленной, прошедшей зря жизни, которую предстоит окончить в неприятном страшном месте; глядя на человеческий череп, он вспоминал свою ненужную судьбу, помогавшие запоминать ее узловатые платки, которыми он набил шкаф. Он плакал оттого, что устал и замерз, и еще неизвестно отчего.
И тут в этой грустно-задумчивой тишине раздался циничный хохот. Это смеялся Захарий. Он хохотал, бесцеремонно нарушая, презирая всеобщую скорбь.
– Я-то думаю, чего все уставились! Чего, думаю, они не видели? А это – во! – Захарий наклонился и привычной небрезгливой рукой поднял череп, отряхнул и обдул его от мусора.
– Череп обыкновенный, – сказал он. – Ну-ка, ну-ка! Посвети-ка, Казимир. Ну точно, так и есть. Во, смотрите! Клеймо: "Санкт-Петербург 1907 год". Так что не горюйте – это не настоящий – анатомически-учебный. Одним словом, пособие.
Николай вздохнул. Неунывающий маленький человек вернул его к жизни. Владимир Иванович перестал всхлипывать и, достав из кармана платок, вытер лицо. Захарий опустил череп на прежнее место.
