— Надо организовать поиски, — решительно заявил верховный жрец Амона. — Нельзя позволить ему бродить по городу, как простому нищему.

Панахемеб пожал плечами.

— Для нас он потерян, — спокойно сказал он. — Он отказывается иметь с нами дело. Он компрометирует нас.

Раз он посчитал себя мертвым, мы уже не можем на него рассчитывать.

— Кто же он, в конце концов? — понизив голос, спросил Мене-Птах. — Ты пришел к какому-нибудь выводу?

— Думаю, это Анахотеп, — пробормотал Панахемеб, — но он лишился рассудка. Слишком уж он стал добродетельный. Нужно оставить все как есть. Номарх без драгоценностей, без носилок и свиты — обычный феллах. Никто из народа не видел Анахотепа настолько близко, чтобы признать его в этом старике, одетом в рванье.

— Что же нам теперь делать?

— У нас ведь еще есть труп, не так ли? Так что объявим номарха умершим и устроим похороны. Нельзя тянуть, это может быть опасно. И так уже пошли слухи. Пришло время назначать преемника.

Верховный жрец вытаращил глаза.

— Кого же? — выдохнул он.

— Одного из ублюдков Томака, — ответил Панахемеб. — Тебе известно, что наследование идет от отца к сыну. Сомневаюсь, чтобы Анахотеп оставил какое-нибудь потомство, но доказательств у меня нет. Официально сыновья, рожденные женщинами гарема, считаются его детьми. Достаточно выбрать самого старшего и объявить его наследником. А я обеспечу регентство. Народ обожает, когда им правит ребенок.

— Незаконнорожденный… — протянул жрец. — И нет никаких шансов, что в одном из них течет кровь Анахотепа?

— Нет, — отрезал Панахемеб, отводя глаза. — Номарх не любил женщин.

— В таком случае в погребальной камере гробницы мы захороним крестьянина? — спросил верховный жрец Амона. — Тебе известно, что это страшное кощунство? После этого настоящему Анахотепу не будет места в гробнице, принадлежащей ему по праву. Он уйдет в иной мир никем, бедным феллахом… И это он, так долго хлопотавший о своих похоронах, проявивший столько усердия!

— А ты скажи себе, что хоронишь настоящего номарха, — проворчал Панахемеб, раздраженный причитаниями жреца. — В конце концов, доподлинно нам ничего не известно. Ничто не доказывает, что мертвец, находящийся в этот момент в натроновой ванне, не Анахотеп.

— Верно, — нехотя согласился жрец. — Но если мы ошибаемся, придется нам вынести тяжесть проклятия. Мертвый Анахотеп будет преследовать нас своей ненавистью за то, что мы незаконно лишили его гробницы, и месть его будет ужасной.

Главный визирь сжал зубы. Хотел бы он быть реалистом, но, как всякий египтянин, он боялся призраков, а особенно разъяренных мертвецов.

— У нас нет выбора, — не совсем уверенно заключил он. — Сделай все, что нужно. Прикажи объявить о его кончине по всему ному и приступай к совершению ритуала. Вступление на престол наследника заглушит недовольство и даст нам передышку, особенно если номархом станет очаровательный мальчик.

— Сделаю все так, как пожелаешь, — сказал Мене-Птах, удаляясь. — Надеюсь, ты не превратишь нас в богохульников.

Панахемеб с облегчением посмотрел вслед жрецу. Религиозные фанатики всегда действовали ему на нервы. Вдруг он подумал о сокровищах, которые отправятся в последнее жилище покойного. Как жалко замуровывать такие богатства в чреве гробницы! Однако жрецы внимательно следили за тем, чтобы не пропало ни одного золотого кольца или перстня с сердоликом, — это было их обязанностью. Стало быть, и думать нечего погреть на этом руки.

Старик продвигался в темноте так быстро, насколько это позволяло ему его одряхлевшее тело. Он сбежал из дворца неожиданно для самого себя, потому что внутренний голос подсказал ему, что не здесь его место. Тут жил злой человек, чье имя наводило ужас, а преступлениям не было счета.

Когда старик догадался, что главный визирь Панахемеб уготовил ему место этого ненавидимого всеми преступника, он предпочел исчезнуть. К тому же у него не было жажды власти, стремления царствовать. Его тянуло к простым вещам, к обычной жизни.

И все же абсолютно не известно, кто он такой. Конечно, лучше бы ему быть Томаком, двойником фараона, — ведь этот крестьянин казался ему умиротворяюще простодушным, но в то же время его смущала подобная возможность, потому что ему не слишком нравилось быть простолюдином.

Такое противоречие глубоко его раздражало, поэтому он решил вообще об этом не думать. Как бы то ни было, он был мертвецом, и никто не мог его в этом переубедить. В мире для него не существовало ни запаха, ни вкуса. Пища превращалась во рту в золу, а руки не чувствовали разницы между кожей женщины и поверхностью деревянной палки. Он ощущал в себе пустоту. Время от времени он наклонялся вперед, уверенный, что так он услышит, как перекатываются внутри выпотрошенного туловища сердце и почки — единственные органы, оставляемые бальзамировщиками, ибо сердце и почки — основное в человеке, в них заключаются его сила и мужество. Поэтому-то боги в первую очередь проверяют их, до того как допустить покойников к полям Иалу.

Голова тоже была пустой, и, пытаясь нащупать какое-либо воспоминание, он находил в ней лишь смутные образы, значения которых не мог определить. Ясно было лишь, что эти обрывки воспоминаний могли принадлежать как Томаку, так и Анахотепу, поскольку оба они жили в течение тридцати лет практически одной жизнью. Разобраться в них он не старался. Да и к чему? Все это уже было не важно, раз он был мертв. «И все-таки, — нашептывал ему голос разума, — у Томака больше шансов попасть на поля Иалу, чем у Анахотепа, так что лучше уж быть простым крестьянином, нежели египетским принцем… Вдруг в час взвешивания деяний судьи Аменти бросят сердце Анахотепа адской собаке».

«Томак, Томак, — повторял он про себя. — Да, я Томак, ибо не чувствую в себе никакой злости. Мое сердце чисто, и я не желаю плохого окружающим меня людям».

Он и на самом деле стремился только к покою. Он хотел бы найти какую-нибудь могилу или саркофаг, где бы мог лечь и закрыть глаза, ожидая, когда все пойдет своим чередом и установится Маат — гармония Вселенной. Но он не знал, куда идти. От слуг во дворце он слышал, что есть одна долина, где мертвых хоронят в мастаба — склепах, вырубленных в склоне горы. Он смутно надеялся проскользнуть в один из них и вытянуться под саркофагом в погребальной камере. Он не знал, как отнесется к этому обитатель саркофага, но он попытается сжаться, чтобы стать как можно меньше, незаметнее, подобно одной из тех маленьких собачек, которых мумифицируют, чтобы иметь в дальнем путешествии верного друга.

Как ни странно, но одна молитва из Книги Мертвых сохранилась в его памяти. Он знал, что это ритуальное обращение к богам, произносимое жрецами, дабы те вернули память усопшему.

«Да вернется ко мне мое Имя в Потустороннем Храме. Да сохранится во мне память о моем имени среди огненных стен Низких Земель. Хотя бы на эту ночь, когда будут подсчитываться годы. Ибо обитаю я близ Великого Бога Запада. Все божества стоят за моей спиной, и всякий раз, проходя мимо одного из них, я смогу произносить мое Имя…»

Он надеялся спросить дорогу у прохожих… Увы! Улицы города странно опустели, таверны и пивные дома были наглухо закрыты. Одиноко бродил он по переплетениям улочек высохшим скелетом, вцепившись в палку, постукивание которой гулким эхом отражалось от глиняных фасадов. Он попробовал позвать на помощь, спросить о чем-нибудь, но слабый голос выполз из его рта с тихой жалобой, и никто не услышал его… И неудивительно: ведь это был голос мертвеца.

Старик знал, что живые не могут слышать мертвых. Люди, притаившиеся за узкими проемами окон, должно быть, с любопытством спрашивали друг друга: кто это? Что это за обнаженная мумия появилась на городских улицах? Где же жрецы? Разве никто не может вернуть ее в могилу и объяснить, что ей нечего делать в верхнем мире?

Силы оставили старика, и он готов был лечь прямо в пыль, скрестив на груди руки. Он чувствовал себя таким слабым, таким потерянным.