— Ну, хотя бы то, что вы находите темы для разговоров со всеми этими вечно сменяющимися людьми.

— Я никогда не ищу темы, — ответил Тремьер. — Мы говорим все об одном и том же. Со мной все могут быть совершенно откровенны, так как я лишен всяких предрассудков, английских, американских, испанских или ваших русских. Один очень известный английский романист сказал мне: «Вы, Тремьер, в моральном смысле человек совершенно голый. Поэтому все так легко и свободно себя с вами чувствуют!». Однако, мне пора к Дюфуру! Не забудьте, в десять часов приходите в кафе!

Любопытство мое было сильно задето, и вечером, несмотря на отвратительную погоду, я пошел на площадь Оперы. Кафе, куда пригласил меня Тремьер, принадлежит к числу самых дорогих и роскошных во всем Париже. Здесь не бывает той суетливой толкотни, как в заведениях подобного рода на соседних бульвара. Войдя в небольшую залу, устланную пушистым розовым ковром, с позолоченной эстрадой для музыкантов, я сразу увидел круглое, сиявшее счастьем лицо Ферульяка, рядом с ним прямую фигуру Тремьера и напротив высокого, слегка сгорбленного человека лет пятидесяти. У него были черные вьющиеся волосы, небольшой красивый лоб, резко очерченные, точно подведенные карандашом брови.

…Я увидел круглое лицо Ферульяка, рядом с ним прямую фигуру Тремьера и напротив высокого, слегка сгорбленного человека лет пятидесяти.

Выражение лица было насмешливое и вместе с тем грустное. Тремьер быстро поднялся мне навстречу и громко представил Дюфуру. При имени профессора посетители кафе, сидевшие за соседним столом, повернулись в нашу сторону и с любопытством но-смотрели на ученого.

— Я давно собирался поехать в Россию, — сказал Дюфур после того, как мы обменялись несколькими фразами о качествах вина, заказанного с шумной суетливостью Ферульяком, — но меня пугают ваши расстояния. Россия так огромна, что ее надо изучать долгие годы. Странный, загадочный и еще не сложившийся мир, вроде тех материков и морей отдаленных геологических эпох, где силы природы работали с удесятеренной энергией и производили все новые и новые формы жизни.

Дюфур поднял свой стакан с вином и задумчиво смотрел через него на яркий свет лампы. У него, вообще, была манера внезапно прерывать разговор и о чем-то сосредоточенно думать, не обращая внимания на своих собеседников.

Потом ученый начал подробно расспрашивать меня о России, и видно было, что все вопросы он задавал с какой-то затаенной целью, прикрываясь лишь отвлеченным интересом, который возбуждала у него великая северная империя. Ферульяку наш разговор, видимо, очень не нравился. Он то и дело пытался вернуться к лечебным свойствам радия, но Дюфур отмахивался от него, как от назойливой мухи. Мы просидели до закрытия кафе, и я вместе с профессором вернулся в отель, а Тремьер и руанский купец, поддерживая друг друга, направились в сторону Итальянского бульвара и исчезли в шумной толпе.

Так началось мое знакомство с человеком, великое изобретение которого, как я теперь наверное знаю, могло бы в несколько дней уничтожить все силы Германии, накопленные ею в течение десятков лет. Пиронит Дюфура действительно существовал, и скрытой в нем силе не могло противиться никакое человеческое сооружение. Правильнее было бы сказать, ничто материальное не могло уцелеть под действием этого адского разрушительного пламени, которое превращало в первобытный хаос, в лучи, исчезающие за пределами нашей планеты, все, что приходило с ним в соприкосновение. Как читатель увидит ниже, пользуясь изобретением Дюфура, его демоном разрушения, заключенным в платиновые трубки, можно было уничтожить, стереть с лица земли не только любой город, крепость или армию, но взорвать, распылить, превратить в ничто любую величественную горную цепь вроде Альп или Гималаев.

Я впоследствии узнал, что когда мы сидели в мирном кафе на площади Оперы, небольшая трубочка с пиронитом лежала в кармане Дюфура. Мне становится смешно и страшно, когда я вспоминаю красное добродушное лицо пошляка Ферульяка, легкомысленного и развязного Тремьера и между ними этого гения разрушения, который спокойно, маленькими глотками пил шамбертен и время от времени дотрагивался рукой до футляра, оклеенного красной сафьяновой кожей, в котором лежало то ужасное, что могло в несколько минут образовать в центре Парижа крутящийся огненный вихрь, постепенно углубляющийся в землю, в котором, как в гигантском водовороте, исчезли бы театры, дворцы, каменные громады домов, люди и самая почва. Возвращаюсь к прерванному рассказу. На следующий день утром ко мне в комнату неожиданно вошел Дюфур. К моему удивлению, он задал мне несколько вопросов, касающихся моих занятий на родине, спросил, долго ли я предполагаю оставаться во Франции, и наконец сказал:

— Так как вас ничто не удерживает в Париже и, в качестве журналиста, вы хотели бы увидеть как можно больше, то я был бы очень рад, если бы вы нашли возможным заглянуть ко мне в Авиньон. Это прекрасный, древний и очень интересный город. Моя лаборатория помещается в опустевшем монастыре бернардинцев, в нескольких километрах от центра Авиньона. Места у меня много, так как монахи не переставали строить свой каменный лабиринт в течение трех столетий, и я сам не знаю всех углов и переходов этого бесконечного сооружения. С своей стороны вы будете мне очень полезны, если поможете выучиться русскому языку, на котором я свободно читаю, но мне теперь необходима практика.

— Ваше приглашение слишком неожиданно! И потом я не могу так долго оставаться в Авиньоне, чтобы вы могли извлечь серьезную пользу из моих уроков.

— Я полагаю, что мне не хватает главным образом правильного произношения, — ответил Дюфур, переходя на русский язык. — Как видите, я достиг некоторых успехов!

— Разрешите мне спросить, чтобы облегчить задачу, с какой целью вы изучаете русский язык?

Дюфур минуту помолчал и потом ответил:

— Может быть, мне все-таки придется поехать в Россию. После Франции это единственная страна, которой я могу предложить свой труд.

— Как профессор химии?

— Нет, как изобретатель.

— Хорошо. Так как я собирался ехать в Марсель, то ваше приглашение не нарушает моих планов. Через две или три недели я буду в Авиньоне, но не решаюсь сказать, сколько времени могу прожить в вашем монастыре.

Дюфур был, видимо, очень доволен моим согласием.

— Вы только приезжайте, а там мы сумеем вас удержать, — сказал он на прощанье. — Телеграфируйте, я вышлю на вокзал автомобиль.

Он пожал мне руку и направился к дверям, но на пороге остановился и сказал фразу, странного смысла которой я долго не мог понять:

— Какая бы ни была погода, вы поедете в открытом экипаже, — непременно в открытом! — и, пожалуйста, сидите так, чтобы вас хорошо было видно всем, кто идет по сторонам дороги.

С этими словами он вышел из комнаты.

В Авиньон я приехал в теплое, пасмурное апрельское утро. Иногда накрапывал мелкий дождь, порывы ветра буйно и весело шумели в вершинах ив и тополей; но, несмотря на тучи и дождь, в этой части цветущей долины Роны уже чувствовалось широкое и свежее дыхание южного моря. Я вышел из вокзала и увидел у подъезда большой черный автомобиль с откинутым парусиновым верхом. Шофер, угрюмый, плечистый малый, молча открыл дверцу и, пока носильщик размещал мои корзины и чемоданы, пристально и внимательно смотрел на меня, держа руку в толстой кожаной перчатке на рулевом колесе. Я сразу заметил в лице этого человека какую-то странную, неприятную особенность, но не мог понять, в чем она заключается, пока один из носильщиков, побрякивая полученными деньгами, не крикнул шоферу:

— Ну, Морло, протри хорошенько свой стеклянный глаз, чтобы не вывалить в Рону багаж и пассажира!

Морло промолчал и пустил в ход машину. Через несколько минуть, когда мы мчались по блестящей от дождя асфальтовой мостовой, он повернулся ко мне и медленно, разделяя слова, сказал: