Как говорит пословица, за бесчестьем и беда тут как тут. Торвард сам стал конунгом, но счастье ему изменило. Он много ходил по морям, он одерживал победы, но в каждой из этих побед обнаруживался привкус горечи, отравлявшей всю радость. Его уважали, его опасались, но, однажды употребив силу не самым достойным образом, пусть и поневоле, он теперь не находил в сознании своей силы никакого удовольствия.

– А что же ты хотел, Торвард конунг, сын мой! – говорила кюна Хердис, которой даже пару лет спустя все еще доставляло огромное удовольствие называть своего сына конунгом. – Ты ведь совершил такой подвиг – победил непобедимый остров Туаль! А такое даром не дается, надо же как-то расплачиваться! Нельзя же иметь все и всех! Ладно бы ты сходил с ума по какой-нибудь тупой ворожейке, тогда отделался бы насморком! А ты ведь сцепился с фрией Эрхиной! Она прокляла тебя, она лишила тебя удачи, и я пока ничего с этим поделать не могу. Еще слава асам, что мы утопили ее талисман, иначе она сделала бы тебя… гм, вообще ни к чему не пригодным. Ты ведь всегда хочешь иметь все самое лучшее, а это не дается даром!

– Так не прикажешь ли мне попросить у нее прощения? – кипел Торвард, который и несколько лет спустя не мог спокойно слышать имени Эрхины.

– Ну, это было бы неплохо! – отвечала кюна, отлично знавшая, что ее сын-конунг не станет просить прощения у женщины, которая сама перед ним виновата.

– Этого не будет!

– Я не заслуживала бы звания твоей матери, если бы сама не догадалась! А раз так – терпи! Когда терпят и верят в удачу, рано или поздно она вернется. А если ты будешь злиться и ломать скамейки, то еще больше расшатаешь над собой небесный свод и призовешь к себе Бездну!

Не кюне Хердис было упрекать Торварда, поскольку стремление иметь все самое лучшее и значительное, как друзей, так и врагов, он унаследовал от нее же. И кюна Хердис об этом знала: даже упрекая, она почти не скрывала своей гордости сыном, который так велик даже в своих поражениях и ошибках!

Но сам Торвард этим не гордился. К двадцати восьми годам он поднабрался кое-какой мудрости и знал, что славнейший конунг и ничтожнейший раб живут одинаково трудно, только трудности у них разные. И надо не бегать от обязанности выводить войско на битву или чистить котлы, а запасаться силой духа, которая поможет преодолеть и то, и другое. Но вот эту силу, которая так легко несла его по жизни в первые двадцать пять лет и позволяла преодолевать трудности, почти не замечая их, Торвард утратил, и сомнительная честь быть проклятым не мелкой ворожейкой, а самой фрией Эрхиной, лицом Богини на земле, ничуть его не утешала.

После ночной битвы у фьяллей оказалось шесть человек убитых и около десятка раненых. Мало, если помнить, что у Бергвида имелось не меньше людей, да в придачу его укрывали чары неуязвимости и колдовское облако, а фьяллей – только собственная доблесть. Чтобы похоронить их, требовалось на какое-то время задержаться: еще не настолько похолодало, чтобы везти тела во Фьялленланд.

Хирдманы рубили дрова для костра и одолженными в усадьбе Фридланд лопатами рыли землю для общего кургана. Торвард конунг ни в чем не принимал участия, и даже когда он, как положено, поджигал погребальный костер, на его лице отражалась отстраненная мрачность.

– Конечно, рассуждать о колдовстве хорошо зимним вечером, сидя с женщинами возле очага, с бочонком пива под боком, – говорил потом Сельви Кузнец, пока готовилось некое бледное подобие погребального пира. – Когда колдуны вздумают позабавиться с тобой, весь ум из головы как волной смывает. Я и сам не знаю, что я наделал этой дурной ночью. А ведь я не берсерк, и моя голова всегда знает, что делают руки. Что ты скажешь, Торвард конунг?

Торвард подавил досадливый вздох, развернулся и пошел по влажному песку к морю. Холодный ветер раздувал плащ, как крылья, трепал волосы. Мокрый песок цеплял башмаки мягкими упрямыми ладонями, и Торвард хмурился. Его амулет-торсхаммер, маленький молоточек, выточенный из кремня, казался горячим и прямо-таки обжигал кожу под рубахой, указывая на близость злой ворожбы. Бергвида Черной Шкуры уже не было здесь, но оставленное им колдовское облако давящей смутной тяжестью висело над берегом.

Над водой плавал туман, но под серыми волнами уже чернел каменный островок, выставивший плоскую спину из моря. Сейчас он имел обыденный вид, без малейшего напоминания о таинственных силах, жадных до человеческой крови. Но Торварду он казался чудовищем, готовым выползти из моря и наброситься на людей. Духи четырех колдунов, утопленных его матерью, жаждут крови. И кровь обильными бурыми пятнами сохла на площадке под склоном Престола Закона. Ее было хорошо заметно на сером песке, на темно-зеленом мху и серебристо-сизых лишайниках.

– Ты думаешь, колдуны тоже на стороне Бергвида? – Сельви кивнул ему на островок.

– А то как же? Он их соплеменник. Он – мститель за них!

– А ведь этого могло и не быть! – Сельви вздохнул. – Если бы тогда, тридцать лет назад, после Битвы Чудовищ, мы догадались как следует поискать кюну Даллу среди пленных…

– Что о том тужить, чего нельзя воротить? – Торвард с досадой пожал плечами.

Но Сельви, конечно, был прав. Если бы тридцать лет назад кюна Далла с трехлетним сыном Бергвидом не ускользнула от победителей-фьяллей, не затерялась среди множества пленных, в основном тоже женщин и детей, то ее сын не вырос бы в рабстве за морем, не освободился бы пятнадцать лет спустя и не собрал войско, чтобы мстить разорителям его земли… Об этом говорилось уже так много, что повторять не было смысла.

Позади слышалось какое-то бормотанье. Торвард обернулся. Хмурый Гудлейв сидел на охапке лапника, вытянув раненую ногу, накручивал на палец длинную прядь волос и иногда сильно дергал за нее.

– Бился герой бесстрашно… или отважно? Ясень кольчуги смелый… Фрейр корабля… бесстрашный… О Мировая Змея, да как же там было? – морщась, словно от зубной боли, бормотал он.

Торвард криво усмехнулся. Знакомое зрелище – Боевой Скальд силился вспомнить собственные вчерашние творения.

– Брось, не мучайся! – снисходительно посоветовал ему Аринлейв. – Когда будет новая битва, ты сочинишь новые стихи!

– Ты понимаешь, – Гудлейв быстро вскинул на него глаза, надеясь на сочувствие, – мне кажется, таких хороших стихов я еще не сочинял никогда! Они звенели, как кольчуга валькирии, враги падали от моих стихов, а не от меча! А теперь я не могу ничего вспомнить! За что Браги так наказал меня?

– Радуйся, что не помнишь! – грубовато утешил его Ормкель. – Вчера у нас была обманная битва. Должно быть, ты насочинял дряни! Хуже тухлой селедки. Так что лучше не вспоминай.

Гудлейв вздохнул. А Торвард не мог утешиться даже ожиданием новой битвы: что толку в новой битве, если Бергвид явится туда с мешком своих старых хитростей и уловок.

– Сын ведьмы! – с досадой пробормотал Торвард и сплюнул под ноги, уловив сочувствующий взгляд Халльмунда. – И они еще говорят, что я – сын ведьмы! Про Бергвида такого не говорят, но ты скажи мне, кто из нас сын ведьмы? Кто всю жизнь сражается ворожбой и отводом глаз – я или он? Да возьмут его тролли!

Когда погребение завершилось, до вечера еще оставалось какое-то время и можно было проплыть сколько-то на север, пока не наступила темнота, но Торвард конунг по-прежнему сидел у костра, разведенного для защиты от холодного ветра, и молчал.

– Не прикажешь ли сталкивать корабли? – осведомился наконец Халльмунд, побуждаемый вопросительными взглядами дружины. – Мы еще успеем добраться до Граннефьорда…

– Мы вообще никуда не поплывем, – неохотно обронил Торвард. – Я вообще… передумал.

Дружина стояла вокруг него кольцом, и на всех лицах отражалось недоумение.

– Уж не хочешь ли ты, конунг, дождаться здесь прекрасной йомфру Хильды? – полюбопытствовал наконец Эйнар. – И похитить ее, чтобы отомстить Бер…

Конец этого имени застрял у него в горле: таким бешеным взглядом одарил его конунг.

– Пропади она пропадом, эта Хильда! – выкрикнул Торвард. – И тот, кто еще раз мне про нее напомнит, заодно! Я знать не знаю никакой Хильды! Я думаю… – Усилием воли он взял себя в руки и сказал почти спокойно: – Я думаю о Драконе Битвы.