После этого приятного обещания Ингитора сразу ушла в девичью. Она вспомнила намек Бергвида на то, что здесь две его рабыни, и ей не хотелось дать ему повод вспомнить об этом самому. Конечно, ее, Ингитору дочь Скельвира, невозможно равнять с рожденной в рабстве Оддой и даже с его матерью Даллой, которая была продана и тем самым действительно стала рабыней. Но от Бергвида следует ждать самого худшего, и продавали ее или нет – мало что изменит.

Рабыня Халльгерд помогла ей умыться и лечь. В девичьей еще было пусто, все служанки занимались делами в кухне и в гриднице. Горел только маленький светильник с тюленьим жиром, и Ингитора стала засыпать. Но сквозь наступающий сон ей вдруг померещилось какое-то движение рядом. Сильно вздрогнув, словно проваливаясь куда-то, она открыла глаза и увидела возле себя Одду. Та стояла перед лежанкой, внимательно глядя на нее, и Ингитора в первое мгновение подумала, что та пришла ее убить, как соперницу. Ингитора села, и Одда, увидев, что она проснулась, отшатнулась в испуге. Никакого оружия при ней не было, зато в двух шагах стояла Халльгерд и суровым шепотом приговаривала:

– А я тебе что говорю, дура ты! Уходи, не мешай йомфру! Ну, вот, разбудила! Прости ее, йомфру, она глупая, она хотела только посмотреть на тебя! Я уж ее гоню, гоню…

– Не надо! – Ингитора остановила Халльгерд. – Что ты хочешь? – спросила она у Одды.

Та помялась, теребя край цветного передника.

– Я только хотела… хотела сказать… Ты не знаешь, йомфру, какой несчастный человек Бергвид конунг! – вдруг воскликнула она, и Ингитора удивилась, что эта робкая женщина способна говорить так горячо. – Я хотела тебе сказать: нужно его пожалеть! Он же не виноват! Он хочет взять тебя в жены, но я же вижу, ты не любишь его, и я хочу, чтобы ты знала: его нужно пожалеть! Все правда: я – рабыня, и мой сын не может быть конунгом, это было бы только хуже для него, потому что все стали бы презирать и дразнить его. Ты – другое дело, ты знатного рода, ты можешь быть матерью конунга. Но только ты не… Ты должна знать…

Она запнулась, сильнее затеребила передник, и было похоже, что она сейчас заплачет.

– Сядь. – Ингитора показала ей на приступку своей лежанки.

– Садись, дура! – Халльгерд чуть ли не силой усадила Одду. – Что ты! Ну, вот, еще разревется сейчас! А ребенок! Ну, тихо! Говори, раз уж йомфру позволяет! Только не реви!

Одда шмыгнула носиком, но справилась с собой. Ингитора ждала, чем все это кончится: носящая конунгова внука, разряженная, как кюна, но сохранившая все привычки рабыни, Одда вызывала у нее самые противоречивые чувства, и жалость, и брезгливость, и внутреннее чувство униженности – ведь ее, Ингитору, хотели сделать преемницей этой рабыни!

– Бергвид конунг, он такой несчастный человек! – повторяла Одда, подергивая порозовевшим носиком и терзая свои мозолистые пальцы, сложенные на коленях. – Он же ни в чем не виноват! Ему был всего год, когда Стюрмира конунга убили, и только три годика, когда его мать попала в рабство! Что он мог сделать, такая крошечка! Он же не понимал ничего! Он вырос и стал совсем взрослым, и думал, что он раб, и что он сын Вебранда, того хозяина, где они жили, а ему дочь только одна йомфру Хильда. А потом его мать рассказала, когда он вырос, что он сын конунга! Там были одни люди, и его родич Хагир хёвдинг из Нагорья, и еще другие, они привезли его на Квиттинг, и помогли, чтобы его признали конунгом. У него даже было войско, и на тинге его признали, как полагается. Но всякий может его попрекать тем рабством, а разве он виноват!

– Но он давно уже не раб! – ответила Ингитора на эту бессвязную речь, которая усилила в ней все ее чувства: и жалость, и брезгливость к ним обоим, к Одде и Бергвиду.

– И теперь он хочет мстить! А они все говорят, что это не нужно, что от мести только постоянные войны, и разорения, и все такое! А что же ему делать! Фьялли убили его отца, и продали мать, а слэтты не спасли ее, оставили фьяллям! И сам он был в рабстве. Как же ему не мстить, ведь у него нет другого способа вернуть свою честь! А они говорят: не надо! И они все ненавидят его, и отняли у него звание конунга, и теперь он Бергвид хёвдинг, и ему так тяжело, что его поставили вровень со всякими, с Вигмаром Лисицей, который такого низкого рода, а сам хочет стать конунгом и стать выше Бергвида! И даже йомфру Хильда, хоть она такая добрая и терпит, что я… даже она зовет его только Бергвид хёвдинг, чтобы, дескать, он был не выше нее самой, а ей нравится, что она…

– Тихо, молчи! – Ингитора устала прислушиваться к этой путаной захлебывающейся речи и махнула рукой. – Я это все слышала от него самого, не надо мне этого повторять!

– Да, да, я про другое! – Одда испугалась, что ее прогонят и не дослушают. – А сейчас вроде бы все стало лучше! Вот, потому что я… – Она положила руку на свой живот. – Потому что раньше… У Бергвида конунга никогда не было детей. Еще когда его женой была фру Хильдвина, моя хозяйка, у нее тоже не было, и он говорил, что она виновата, а она говорила, что на него наложили заклятье, чтобы не мог иметь детей. Ни от кого. Она потом ушла от него, и теперь у нее есть мальчик от Вигмара Лисицы, значит, она и правда была не виновата. Потом он хотел жениться еще на девушке, я ее не знаю, я ее не видела, она у нас не была, это он ездил к ней куда-то к Раудберге, но потом она убежала от него и вышла за… за сына вашего конунга. И еще раньше, когда он только приехал из-за моря, у него еще была невеста, но она забеременела от… Здесь был виноват Хагир хёвдинг. Женщины так много обманывали Бергвида конунга, вот он и думал, что…

Одда наконец замолчала, задохнувшись от своей длинной и путаной речи: чистить котлы она явно умела лучше, чем говорить. А Ингитора подумала, что очень и очень понимает всех тех женщин, которые «обманывали» Бергвида Черную Шкуру и убегали от него к Хельги ярлу, к неведомым ей Хагиру хёвдингу, Вигмару Лисице, хоть к пещерному троллю.

– Его боятся, его ненавидят, а никто не хочет его пожалеть! – прошептала Одда, явно борясь со слезами. – Я прошу тебя, йомфру, если ты будешь его женой, пожалей его хоть немного!

– Ах, лучше тебя этого никто не сделает! – в досаде воскликнула Ингитора. – Глаза б мои его не видели!

– Иди, иди спать! – Халльгерд подняла Одду с приступки и толкнула в угол, к лежанке рабынь. – Тебе нельзя так много егозить! Лежи себе!

Ингитора снова легла и отвернулась от света. Все это произвело на нее очень странное впечатление. Воистину велика сила богини Фрейи, если даже к такому чудовищу, как Бергвид, кто-то почувствовал нежную любовь! Его боятся и ненавидят, и он все это заслужил, но никому не приходило в голову пожалеть человека, который вечно причиняет страшное горе другим. «Разве он виноват?» Он не виноват, что в трехлетнем возрасте попал в рабство. Но Ингитора не была очень жалостливой и видела разницу между Бергвидом и его же сестрой Хильдой. Хильда тоже родилась в рабстве. Но она не пытается мстить за дела Торбранда конунга мирным путешественникам, которых там и близко не стояло! Люди виноваты и перед Бергвидом, это верно. Но это не снимает с него той вины, которую он взваливает на себя своими собственными, добровольными и осознанными делами.

Добровольными? Осознанными? Разве это добрая воля – что он вынужден подчиняться злому духу, завладевшему его душой? Разве он осознает, что правит им дракон Нидхёгг? Есть ли виноватые в том, что он, рожденный конунгом, вырос рабом, а потом снова стал конунгом и теперь вынужден соединять в себе то и другое? Нет уж, если сам он не может решить, кем ему жить, рабом или конунгом, то в этом виноватых нет!

Когда Ингитора опять проснулась, в девичьей снова ощущалось движение и звучали тихие голоса. Халльгерд, Аудвейг и еще кто-то из женщин толпились возле лежанки Одды. Йомфру Хильда приподнялась на локте и тоже смотрела туда. Слышалось тихое постанывание. У Ингиторы мелькнула мысль, что Одда рожает, но это было маловероятно: до срока ведь оставалось еще месяца три, если не четыре.