– Так спрашивают о любовной связи! – Ингитора усмехнулась, как ни мало сил у нее еще оставалось на смех. – «Что у тебя с ним было?» Было то, что я его в глаза не видела, но он убил моего отца и мне пришлось взять на себя долг мести за него, потому что других родичей у нас нет.
– Ну, ну, расскажи!
Йомфру Хильда прямо-таки источала жадное любопытство и совсем не принимала в расчет, как измучена ее гостья. Ингитору спасало только то, что она после многочисленных повторений могла рассказывать свою сагу даже во сне. Все уже казалось ей сном: и этот дом, совсем новый, с новыми резными столбами, увешанный коврами, видимо, награбленными, с весело пирующими, пьющими и поющими людьми Бергвида и осмотрительными, с опаской на них поглядывающими соседями йомфру Хильды. Сном был весь прошедший день: сквозь мутную пелену усталости он казался длинным, как целый год, рваным, непонятным… Она так отупела, что даже гибель «Бергбура» уже не казалась ей чем-то ужасным. Корабли с дружиной, вытканные красными нитями на синем или коричневом поле ковров, покачивались перед ней, словно плыли по тканному морю. Как сквозь сон, она рассматривала йомфру Хильду, и та казалась состоящей из отдельных частей, но каждая часть прочно и резко отпечатывалась в памяти. Светло-карие глаза, блестящие настырным, нескромным любопытством, маленькие, белые, тонкие в запястьях ручки, со множеством золотых колец и с обгрызенными ногтями… Невысокая, очень худенькая, йомфру Хильда была миловидна и решительно ничем не напоминала своего брата Бергвида. Держалась она очень самоуверенно, покрикивала на Бергвидовых хирдманов, если они вели себя слишком шумно, и они слушались ее. Одетая в красную шелковую рубаху с золотой вышивкой, в лиловое платье, со множеством золота на груди, на руках, на лбу, она выглядела как героиня древней саги о золоте дракона, как Гудрун, еще не потерявшая обоих братьев. Но все в ней казалось каким-то сбитым, неуравновешенным: дорогая одежда сидела неловко, а волосы под золотым узорным обручем были плохо расчесаны и спутались прядями. Кости, с которых она обгрызала мясо, Хильда швыряла прямо в очаг, а руку вытирала о подол, хотя рядом стояла красивая бронзовая чаша для мытья рук и лежало полотенце.
– Да, как неудачно вышло! – сказала она, еще раз услышав, что попавшее к Бергвиду золото предназначалось для выкупа Эгвальда ярла. Когда она убедилась, что Ингитора не встречала Торварда конунга и вражда между ними началась и продолжается через моря, ее любопытство несколько поутихло и она согласилась потерпеть с остальным до утра. – Жаль, что Эгвальд ярл не пожелал у меня остановиться, когда проплывал – мы видели его корабли и я готова была оказать ему гостеприимство и почет, какого требует… Или он не знает, что мой дом – «мирная земля»? Жаль, я бы хотела его повидать. Эгвальд ярл, должно быть, хорош собой и доблестен? Да? И, наверное, он с тобой обручен? Ну, пожалуй, сегодня уже ничего нельзя сделать, а тебе пора спать. Иди, я велю дать тебе место на моей лежанке. Халльгерд, отведи йомфру в девичью! Уложи ее, и если ей что-то еще нужно, чтобы все было сделано! Служи ей, как мне самой!
Это было очень любезно с ее стороны, и Ингитора поднялась с места с большим облегчением. В девичьей служанка подала ей умыться, потом присела, чтобы развязать ей башмаки… И на этом Ингитора заснула. Как с нее снимали платье, укладывали и укрывали одеялом, она уже не ощущала.
Спала она плохо: часто просыпалась, пыталась сообразить, где находится и кто посапывает рядом с ней на лежанке, смутно вспоминала: море, «Бергбур», потом Бергвид, потом «Бык», потом йомфру Хильда, подпирающая подбородок маленькой белой ручкой со множеством тяжелых золотых перстней, из-за которых даже нельзя сомкнуть пальцы… И опять засыпала, так и не поняв, сон это или явь. Ее томило беспокойство, причин которого она не могла вспомнить; казалось, вот-вот должна случиться какая-то беда и надо быть начеку, при том что мучительно хочется спать. Было тоскливо и тягостно оттого, что вокруг темно и все спят, словно она осталась одна в умершем мире. Хотелось света, движения, ясности, и она не поверила бы себе, если бы вспомнила, что идет середина лета и ночи так коротки.
Когда она проснулась окончательно, девичья уже опустела, только рослая рабыня лет сорока, с плоским костистым лицом и сурово сжатыми губами, которая вчера ей прислуживала, сидела на приступке другой лежанки и подшивала серую рубаху. Ингитора некоторое время полежала, глядя на нее, и обыденность этого зрелища постепенно убедила ее, что и все остальное ей не приснилось: и море, и погибший «Бергбур», и Бергвид… Неужели только вчера, всего сутки назад, она проснулась на берегу среди хирдманов с «Бергбура», и еще дразнила их, не объелись ли они мясом, а Колль Красный отвечал, смеясь, что-де пояса у них крепкие и не такое еще выдержат, и похлопывал по животу своего друга Скъяльда… Все они мертвы… А она – во власти Бергвида, как в пещере дракона, откуда нет выхода…
Правда, Бергвида она за весь ближайший день так и не увидела. Как ей рассказала рабыня Халльгерд, пока подавала умываться, он всю ночь провел в святилище Тюрсхейм, а после этого он всегда по полдня отсыпается.
– Бергвид хёвдинг всегда, как подерется с кем, так без сил остается, хоть бери его голыми руками! – говорила Халльгерд. – Морские великанши и Ньёрд дают ему силу для битвы, а потом забирают обратно, вот он и остается без сил. Ложку до рта едва донесет, хоть корми его, как малого ребенка…
Очевидно, этой женщине грозный Бергвид Черная Шкура не внушал ни уважения, ни даже боязни.
В девичьей тоже, как и в ее юной хозяйке, замечалось некое смешение роскоши и беспорядка: на стенах висели красивые ковры, уже изрядно запачканные, на подставках возвышались резные ларцы, со вставками из узорной кости или драгоценных металлов, но почти у всех на резьбе виднелись следы взлома. Вода для умывания ждала в кувшине старинной уладской работы, с широкой бронзовой чашей (чье-то родовое сокровище, если не из кургана). Бока чаши украшала вереница бегущих оленей, и крышку кувшина венчала литая, позолоченная фигурка оленя с гордо поднятой рогатой головой. В этой фигурке было столько достоинства и в то же время дикого, чисто божественного обаяния, что даже на крышке умывального кувшина он смотрелся независимо и величественно, как сам Солнечный Олень, воплощение Рогатого Бога, на вершине Мировой Горы. В ней сразу узнавалась рука древнего уладского мастера, который творил для самого бога, стремился к невозможному совершенству, не боясь своей дерзости – и, устремляясь к богу, сам становился им. Он стал бессмертным в своей работе, а значит, богу угодна эта деятельная дерзость. Глаз отдыхал на золотой фигурке, и душа Ингиторы безотчетно отдыхала, словно она в этом гордом олене видела саму себя. И она ведь стремилась к своему совершенству, бежала, как та лань через чащу к Пылающей Двери ежегодных обновлений. Так в каждом человеке его истинное «я», однажды проснувшись, пускается бежать через Подземный Лес неведения, страхов, заблуждений и ошибок; оно бежит, задыхаясь, теряя силы и надежды, но в глубине души зная, что однажды ступивший в этот темный лес непременно выйдет к свету новой жизни. В настоящей тьме останется только тот, кто в Лес Испытаний никогда и не вступал…
После еды Ингитора сидела в гриднице с хозяйкой. Йомфру Хильда и сегодня нарядилась, как на пир: в голубую рубаху и в желтое платье, сшитое по-уладски, с короткими широкими рукавами, с узорной сеткой на плечах, сплетенной из тонких золотых нитей. Платье оказалось ей широко, бока ушивали неумелые руки, так что полосы тесьмы неправильно сходились. Рукава рубашки тоже были широки, и теперь Ингитора поняла, почему фигура Хильды выглядит роскошной и при этом несуразной – она была одета богато, но с чужого плеча. И чтобы понять происхождение этих вещей, не требовалось обладать мудростью Одина. Множество браслетов и перстней, слишком тяжелых для ее маленьких рук, явно мешали Хильде, поэтому, хотя какое-то шитье для приличия лежало рядом, она ничего не делала.
