Леди Растонбери с успехом соединяла честолюбие аристократки с поистине артистическим вкусом. Ее муж, безразличный к тому и другому, предоставлял ей полную свободу действий. Это был крупный человек сангвинического темперамента, которого интересовало в жизни только одно: его лошади. Он восхищался женой и считал себя достаточно богатым, чтобы позволять ей любые фантазии. Театральный зал в замке был устроен еще в прошлом веке дедом Растонбери и превратился со временем в любимое детище леди Растонбери, которая устраивала там представления драм Ибсена, пьес современной школы, состоящих целиком из разводов и наркотиков, а также поэтических фантазий в стиле кубизма. На представление «Тоски», объявление о котором произвело настоящую сенсацию, леди Растонбери пригласила весь цвет Лондона.

Мадам Незоркофф и ее труппа прибыли незадолго до завтрака. Молодой американский тенор Хинсдейл должен был петь Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон, – Скарпиа. Расходы на спектакль были поистине огромными, но об этом, похоже, никто не беспокоился. Пола Незоркофф пребывала в отличном настроении и выглядела очаровательной. Приятно удивленный, Коуэн молил небо, чтобы такое состояние певицы длилось как можно дольше.

Покончив с завтраком, компания отправилась в театральный зал, где уже расположился оркестр под управлением Сэмюэля Риджа, одного из лучших дирижеров Англии. Все выглядело великолепно, но, странное дело, мистера Коуэна все время снедало беспокойство.

«Слишком все это хорошо, поэтому долго так продолжаться не может», – говорил он себе. Капризная мина на лице балованной кошечки не предвещала ничего радостного.

Продолжительный опыт театральной работы развил в нем безошибочное шестое чувство. И действительно, в семь часов вечера к нему прибежала взволнованная Элиз – горничная певицы.

– Мистер Коуэн, скорее! Идите скорее, пожалуйста!

– Что случилось? – встревоженно спросил Коуэн. – Мадам опять капризничает? Так я и думал, ожидая чего-то подобного.

– Нет, нет, сэр! Не мадам. Синьор Роскари. Он болен, он умирает...

– Ну, вы, наверное, преувеличиваете, Элиз. Проводите меня к нему.

Коуэн пошел за перепуганной горничной и нашел маленького итальянца в постели, извивающегося в корчах, что при любых других обстоятельствах неизменно вызвало бы смех.

Пола Незоркофф склонилась над певцом и встретила Коуэна градом обвинений:

– Наконец-то! Это ваша вина! Наш бедный Роскари ужасно страдает. Видимо, он съел что-то непотребное.

– Я умираю, – стонал больной. – Ах, какие адские боли! О! – Он извивался на своем ложе, прижав руки к животу.

– Нужно скорее вызвать врача, – сказал Коуэн.

Пола жестом остановила его:

– Врач уже в пути и, конечно, сделает все, что можно, для облегчения страданий нашего бедного друга. Но ведь в таком случае Роскари не сможет сегодня петь.

– Я никогда... никогда уже не буду петь... я умру! – стонал итальянец.

– Нет, – успокоила его Пола. – Это просто несварение желудка. Но, во всяком случае, сегодня вы не сможете выйти на сцену.

– Кто-то хотел меня отравить!

– Успокойтесь, – попросила Пола. – Элиз, побудьте с ним до прихода врача. – И она увела Коуэна. – Что будем делать?

Импресарио покачал головой. Было уже слишком поздно вызывать из Лондона певца, способного заменить Роскари. Сказали о случившемся леди Растонбери, и она пришла к ним: как и Пола Незоркофф, она только и думала, что об успехе «Тоски».

– И никого нет под рукой, чтобы заменить его! – стонала певица.

Но леди Растонбери воскликнула вдруг:

– О, придумала! Бреон! Он нас спасет!

– Бреон?

– Ну конечно, Эдуард Бреон, известный французский баритон! Он наш сосед. «Каунтри хаус», кажется, давал фото его дома в номере за эту неделю. Он-то нам и нужен!

– Само небо помогает нам! – вскричала Незоркофф в экстазе. – Бреон в роли Скарпиа! Я хорошо его помню. Это была одна из лучших его ролей. Но ведь он, кажется, уже не поет...

– Все равно я его вытащу, – обещала леди Растонбери. – Можете на меня положиться.

Через десять минут деревенское уединение Эдуарда Бреона было нарушено нашествием взволнованной графини. Леди Растонбери всегда проявляла настойчивость, если принимала какое-то решение, и мистер Бреон сразу понял: ему остается только покориться. К тому же, говоря по совести, он испытывал слабость к дамам благородного происхождения. Сам он, человек простой, с трудом поднялся по ступенькам общественной лестницы и испытывал чувство удовлетворенного тщеславия при общении на равных с герцогами и принцами. Выйдя в отставку и поселившись в одном из отдаленных уголков Англии, он немного скучал: ему не хватало аплодисментов, славы, лести, поклонения публики. Местное дворянство не оценило в полной мере его таланта, и просьба леди Растонбери пролила бальзам на уязвленное сердце бывшего артиста.

– Сделаю все, что смогу, – с улыбкой пообещал он. – Я уже давно не пел перед такой публикой. Учеников у меня нет. Но в данном случае, когда болезнь синьора Роскари пришлась так некстати...

– Это ужасный удар, – сокрушалась леди Растонбери.

– Но он все-таки не певец первой величины, – заметил Бреон и несколько минут доказывал, что со времени отставки его, Бреона, на сцене не было настоящего баритона.

– Тоску будет петь мадам Незоркофф, – сказала леди Растонбери. – Вы, конечно, знаете ее?

– Лично – нет, – ответил Бреон, – но однажды я слышал ее в Нью-Йорке. Это большая актриса, она чувствует драматизм роли.

Леди Растонбери испытала облегчение; с этими артистами никогда ни в чем нельзя быть уверенной. Между ними постоянно возникают то ревность, то какие-то странные антипатии. Она с торжеством вернулась в замок.

– Готово! – воскликнула она, входя в зал. – Он был очень любезен. Я всю жизнь буду об этом помнить.

Француза окружили, выражая ему благодарность и симпатии. Несмотря на свои шестьдесят лет, Эдуард Бреон был еще очень интересен и сохранил способность покорять сердца.

– Минуточку, – сказала леди Растонбери, – а где мадам? Ах, да вот же она!

Пола Незоркофф не утруждала себя чрезмерными благодарностями баритону. Она осталась сидеть, как сидела, в кресле с высокой спинкой в тени камина. Огня в камине не разводили, потому что и так было очень тепло, и певица обмахивалась огромным веером. Она казалась такой отрешенной от всего мирского, что леди Растонбери на минуту даже подумала, не сердится ли она на нее за что-то, и подошла представить ей Бреона.

Последний раз взмахнув веером, Пола отложила его и протянула французу руку. Бреон низко склонился над ней, и слабый вздох сорвался с губ примадонны.

– Мадам, – проговорил Бреон, – мы никогда не пели с вами вместе. В этом виновен мой преклонный возраст. Но наконец судьба мне улыбнулась и вознаградила меня.

– Вы очень добры, сэр, – с ответной улыбкой сказала Пола. – Когда я была начинающей певицей, я могла лишь издали преклоняться перед вами. Ваш Риголетто – это такое искусство, такое совершенство, какого никто, кроме вас, не мог достичь.

– Увы, – Бреон подавил вздох, – мои лучшие дни прошли. Скарпиа, Риголетто, Радамес – сколько раз я их пел! А теперь... я уже почти ничто.

– Напротив... сегодня...

– Да, мадам, я забыл, сегодня мы поем с вами.

– Вы со многими пели «Тоску», – надменно сказала Незоркофф, – но со мной ни разу.

– Я сумел по достоинству оценить честь, оказанную мне, мадам, – проникновенно проговорил Бреон.

– Эта роль требует от актрисы не только певческих данных, но и драматических, – заметила леди Растонбери.

– Очень справедливо замечено, – сказал Бреон. – Помню, когда я был еще совсем молодым, однажды я случайно зашел в маленький театрик в Милане. Билет стоил мне всего две лиры, но в тот вечер я услышал голос, достойный «Метрополитен» Нью-Йорка. Совсем молоденькая девушка пела Тоску, словно ангел. Я никогда не забуду ее голоса в «Висси д’Арт», такого чистого, такого прозрачного. Но ему не хватало драматической силы.