«Как красива ты, моя милая, — пел Мурат, — очаровательница очей, твоя шея — прекраснее шеи лебедя, а тело — белее молока; твои груди, как нежные ледники в горах, розовые при восходе солнца. Когда ты пьешь, видно, — как льется вода в твоем нежном горлышке, твои щеки, — как яблоки Рая, пальцы тоньше стрелы, а стан твой тонок, как тростинка… Твои глаза смущают мудрецов и дивят юношей…» И еще пел он: «Кто хоть раз увидит тебя, вечно будет влюбленным… Если бы весь мир был моим, я бросил бы его за одни твои глаза, смотря в глубину их, — я счастливее всех». И сердце его трепетало, как пойманный сокол, и великая тоска обнимала его.

Но он знал, что и ее сердечко трепещет от любви… И когда он глядел на звезды, — он думал, что ее глаза прекраснее звезд юга.

Когда синее небо заглядывало в его душу, — он вспоминал ее глаза, более нежные, чем синева неба, и проникающие прямо в сердце. И если бы не было ее, — то солнце не было бы так прекрасно; мир бы опустел… Далеко, далеко за горами жила она в богатом ауле и люди не знали, кого любит она, по ком вздыхает ее сердце, отчего не веселы ее синие глаза…

Соскучился Мурат, целую неделю не видел он ее, своей милой красавицы, и хоть была буря и ночь, — не выдержало тоски его сердце… Собрался он ехать один, через горы, покрытые облаками…

А в горах жила красавица — царица гор… И ревновала красавица Мурата, стройного, красивого… В порыве ветра, в тумане облака — пряталась она, чтобы следить за Муратом… И знала, что делается в сердце джигита, и было ей завидно и больно… Она притаилась у сакли Мурата, поднялась из-за скалы к двери, дохнула порывом ветра и заплакала от ревности. А когда Мурат вышел из сакли, — она поцеловала его своим дыханием и шепнула ему: «Ты будешь мой». Но не понял Мурат, его сердце было полно любви к милой Гури и некогда было слушать голоса ночи.

А когда Мурат сел на своего скакуна, царица гор подхватила полу его черкески и с досадой бросила ее; подняла белый башлык и шепнула Мурату: «Люби меня одну». Но опять не понял Мурат: пред его глазами носился образ милой, его губы шептали слова любви.

И тронул коня Мурат и поскакал к ущелью, через горы и пропасти — туда, туда, где жила его ясная Гури. Сердитым визгом засвистала в его уши царица гор, дочка великого духа и, гневаясь, направила на его грудь волны тяжелого ветра…

Но ни о чем не думал Мурат и подгонял он коня, чтобы стрелой мчался он к его дорогой жемчужинке Гури.

Гриву и хвост коня рвала с горя царица гор и не хотел идти конь… А Мурат думал, как красивы ножки его Гури, ножки, которые можно поставить на ладонь, а ее груди, точеные, как персик, — нежнее зари и прекраснее облаков, бегущих по небу в час восхода солнца.

И ударила царица гор Мурата бурей, — так сильно, что грудь животного и грудь Мурата задрожали, как бубен и кипучая кровь бросилась в голову…

Но Мурат думал о стане милой, о ее ручках, нежных, как луч солнца, но крепких в объятиях любви, как сталь кинжала. От ярости бури проснулось эхо гор, и захохотал сам великий дух… Один Мурат ничего не замечал. За высокой стеной скалы притаилась царица гор, как барс, следящий за добычей, и тихо, тихо запела песнь-жалобу об неразделенной любви, об одиночестве и горной метелью подкралась к Мурату, — закрыла ею пропасть, замела дорогу мелкой снежной пылью. Ласкаясь к лицу Мурата, целовала его глаза, черные, как буря; его губы, — краснее граната… И казалось Мурату, что его милая вышла к нему и покорно-нежно ласкает его — скромными ласками несмелости. И падал снег все больше и больше, и были это белые струны между небом и землей, — белые струны, полные жалобной мелодии. И открылась душа Мурата.

Никогда, никогда не приехал Мурат к Гури… И никто не знает, куда делся он.

Елизаветполь

В глухих уголках Закавказья и Персии до сих пор сохранилась очень интересная мистерия, сопровождающаяся религиозными истязаниями правоверных шиитов, доходящими часто до смерти добровольных самоистязателей. Обыкновенно самые интересные части мистерии мало доступны чужому глазу.

Позволяем себе описать здесь одну из таких мистерий по личным впечатлениям 1912-го года в одном из глухих уголков Закавказья[14].

Мы видели, как плачет татарский народ, как он кается в своих делах. Из года в год весной повторяется это рыдание, этот стон, это бичевание.

Вот наступают дни величайшей скорби правоверных, дни Мохаррема…

Кругом цветут розы, на небе особенно ярки звезды, и с каждого квартала города по вечерам, еще за месяц до Мохаррема, доносятся звуки больших мохарремовских барабанов. Окруженные факелами, двигаются процессии от одной мечети к другой. И чем ближе дни великой скорби, тем многолюднее и многолюднее эти шествия.

Толпа бьет себя в открытую грудь правой рукой, взявшись друг с другом левыми. Медленно движется шествие. Два шага вперед и шаг назад.

Медленно, медленно звучат барабаны, и в ответ им толпа повторяет два слова — имена мучеников за веру. «Шахсей», — кричат одни, «Вахсей», — отвечают другие…

Глухо падают удары в грудь, раз… раз… Правая рука ударяет в левую грудь, там, где сердце, не сильно, но беспрерывно, в одно и то же место, с одним и тем же священным именем страдальцев за веру. Совершается какой то массовый гипноз. Индивидуальная воля растворяется в массовом движении.

Смуглая от южного горячего солнца грудь сначала розовеет, затем краснеет, — удары продолжаются, удары учащаются, учащаются восклицания и темп религиозной пляски…

Сотни рук плавно вздымаются, и сотни рук падают с глухим ударом…

Из обнаженных грудей вырывается одно тяжелое дыхание, толпа слилась в одно целое. Она думает только одно, она двигается, как один человек, она чувствует одно. Получается иллюзия одного движущегося организма, мерно раскачивающегося под грустный напев священных имен мучеников за веру.

Все проникается скорбью о священных мучениках Гассане и Гуссейне, героях Мохаррема; грустный напев молитв разносится, как монотонное жужжанье.

Чаще и чаще удары. Худой мулла с горящими глазами, изогнувшись своей тощей фигурой, подает такт. Вот он в экстазе присел, вскрикнул, ударил себя изо всей силы в грудь, а затем сделали то же и другие.

Чем ближе священный день, тем громче крики, быстрей и сильней удары.

Громадное, незабываемое впечатление производит главная процессия в несколько тысяч человек в самый день Мохаремма у главной мечети, куда стекаются остальные процессии.

Позолоченные, украшенные зеркалами бумажные изображения гробниц мучеников составляют центр процессии. Темп барабана и быстрота ударов в грудь велики. «Шахсей», — как один голос кричит толпа. «Вахсей», — сейчас же отзывается другая толпа с плачем, стенанием и скрежетом зубов, разрывая грудь.

Маршрут толпы устанавливается строгими предписаниями, фанатизм процессии возрастает до высокой степени.

«Иль Хассан, Иль Хуссейн», — кричит, надрываясь, толпа. Процессии медленно одна за другой сливаются у главной мечети. На каждом перекрестке и в мечетях[15] проповедники рассказывают жалобные истории о смерти мучеников.

Проповедь на дворе мечети во время «Шахсей-Вахсей» в Закавказье. с фотографии С. В. Фарфоровского.

Красные всадники в вооружении средневекового рыцаря ехали с завешенными лицами. Они изображали собой убийц мучеников. Говорят, что фанатизм толпы доходил до того, что этих всадников убивали…

Не довольствуясь ударами в грудь, толпа подвергает себя мучительным, утонченным истязаниям.

Так татары вспоминают мученичество Гуссейна, сына халифа Али: в 680 году после сражения против Езида Гуссейн был взят в плен и со всей семьей своей предан медленной, утонченной смерти.