Что касается провала атаки, майор Иоахим Ортнер воспринял это со спокойствием, удивившим его самого. Случилось то, чего он ждал; он знал, что именно так и будет. Он знал это с той самой минуты, когда сегодня, едва проснувшись, в первый раз увидел холм. Все атаки ни к чему, думал он. Все они бред и несусветная глупость. Но их придется повторять снова и снова, пока что-нибудь не произойдет или пока его не осенит гений и он не найдет какое-то особенное решение.

Он чуть было не приказал дать ракету об отходе, но увидел, как бежит рота, и передумал. Бегство происходило в тишине: едва стало ясно, что атаке конец, как пулеметы замолчали. Это было необычно. Все-таки крупнокалиберный при удачном попадании и в километре убивает наповал. Но тут же майор догадался, что противник бережет патроны. Что ж, это можно понять.

Он стал думать о ключе второй атаки, когда со стороны холма послышалась редкая автоматно-пулеметная стрельба. На мгновение дрогнуло сердце Иоахима Ортнера: неужели?! Резко обернулся. И без бинокля было видно, как на вершине дота красный укрепляет сорванный бомбой флаг. Видать, кто-то из оставшихся за камнями автоматчиков, скорее всего раненый, попытался его обстрелять, но из этого ничего не вышло. Пулеметы ответили сразу. А красный неторопливо закончил свое дело и ушел в дот.

Ближе к окопам рота перестала бежать. Не то чтобы к ней вернулось достоинство, но солдаты поняли, что опасность им не угрожает; они успокоились и шли небольшими группами: потные, возбужденные, – обсуждали атаку. Иоахим Ортнер приказал отвести их в тыл, в небольшой овражек. Он знал, что сейчас пошлет их в атаку снова, именно их; но просто повторить атаку, не разнообразя средства и приемы, ему было противно. Это унижало его прежде всего в его собственных глазах. Война – это поединок интеллектов; потом уже включались такие факторы, как воля, случай, характер нации… Кстати, что он знал о русских? Да, по сути, ничего конкретного. Их литературы он не читал, личных контактов с русскими не позволял себе вполне сознательно; а россказням о них он не верил в силу аналитического склада ума.

Он выбрался из КП и прошел между кустами, поглядывая на холм. Идей не было. Ну что ж… Он повернул назад и неторопливо зашагал вдоль траншеи. Солдаты уже разделись до пояса – работа грела. Завидев командира, они вытягивались и смотрели на него пытливо и с надеждой. Он это отмечал, но его это не трогало. Он глядел мимо и сквозь них, поскольку всегда был убежден, что офицер для рядовых должен быть существом высшим; наравне с богом, только безусловней: бога можно игнорировать, а офицера – никогда; ведь одно его слово может опрокинуть твою судьбу.

Траншея вывела его прямо к овражку. Командир второго взвода – и по внешнему виду и по выговору силезец, – подал команду, и рота поднялась. Быстро, как и положено. «Слава богу, – подумал Иоахим Ортнер, – эти молокососы не совсем барахло, если после такой паршивой атаки красные не смогли раскрутить в них гайки».

Силезец остался единственным офицером в роте. Майор отвел его в сторону и попытался вытянуть из него хоть что-нибудь. Но если он и так производил впечатление человека недалекого, то известие, что ему сейчас придется вести роту в повторную атаку, оглушило его настолько, что он вообще утратил способность соображать; мало того, готов был разреветься. «Лет девятнадцать, только из училища, что с него возьмешь», – с досадой подумал майор и сказал сквозь зубы:

– Возьмите себя в руки. Вы же офицер!

И пошел к солдатам.

Это было не так легко для него: взять о ними простецкий, демократический тон. Но он решил, что именно сейчас и именно с этими можно. Он постарался вспомнить, как это делают другие, и говорил им: «Ну, парни, пошевелите мозгами, черт побери: вы наступали колоссально, я видел, мужества вам не занимать; я представлю к Железному кресту того, кто взорвет дот; он будет взорван сегодня, но придумайте что-нибудь, ведь вы побывали наверху, как перехитрить этих красных; это же последнее дело – в лоб лезть на пулеметы…»

Воодушевить солдат он смог – не столько словами, сколько артистизмом и волей своей, – однако толку и здесь не добился. Все в один голос говорили, что дот по зубам лишь авиации, хотя, расспросив их подробнее, майор понял, что самого дота вблизи никто не видал: едва ударили пулеметы, как дот – слава богу, так ни разу и не подавший голоса, – перестал для них существовать.

– Они правы, – сказал силезец. Он одолел первый приступ отчаяния и тогда вдруг осознал, сделал приятное открытие: а ведь он уже ротный! Он пока жив, и почему б ему дальше не уцелеть, вполне возможно! И если кому-то из его солдат достанется Железный крест, то уж ему-то тем более. «А роту у меня, точно, не заберут, конечно, не заберут, если я возьму этот проклятый дот, а я возьму его, будь я проклят; клянусь, что возьму, я это чувствую, знаю, и эти русские ничего со мной не смогут сделать – пусть они установят там хоть десять пулеметов, хоть сто; раз мне судьба взорвать их – я их взорву, и тогда все будет моим: ордена! звания! деньги! женщины! карьера!..»

Его колотила нервная дрожь, и он, словно в раздумье, придержал рукой свой подбородок, потому что подбородок плясал и клацали зубы – слова невозможно произнести. Он содрогался от нетерпения. Он готов был хоть сейчас, сию минуту выхватить свой «вальтер» и с криком «А-а-а-а!..» побежать, броситься на этот холм, врезаться в него – напрямик, напролом, разрыть, разметать, не глядя, всех подряд… всех подряд…

– Пока… не подавим пулеметы… – с трудом говорил силезец, словно в раздумье придерживая челюсть, а левой рукой живо жестикулируя, – нам туда… нечего соваться, герр майор. – При этом майор покосился в сторону и чуть повернулся, по мере сил прикрывая его от взоров солдат. – Пока не подавим пулеметы… Эти пулеметы… прямо как дьяволы, герр майор… Вы же понимаете… когда перекрестный огонь – от него не спрячешься…

– Очень жаль, – сказал Иоахим Ортнер. – Очень жаль, что вы не знаете, как подступиться к ним. – Он поглядел на часы. – Атаку начнете ровно в шесть.

– Слушаюсь… герр майор.

– Взрывчатку, конечно, всю побросали там? – Иоахим Ортнер кивнул в сторону холма.

– …Так точно, герр майор.

– Назначьте новых пять групп. По три человека. Да, по три – это как раз достаточно. Пусть они прежде всего имеют в виду взрывчатку. Иначе ваш пыл будет бессмысленным.

– Так точно… герр майор…

– Батарея будет бить по пулеметам. Это все, чем могу помочь. Кстати, почему б вам не пропустить сейчас стаканчик коньяку? Утро свежее.

– Слушаюсь, герр майор… Разрешите… дать и моим парням?

– Конечно. Все, что положено роте – полному составу, естественно, – выдайте им сразу.

Он отдал честь и пошел к себе на КП.

Без десяти пять. До атаки целых семьдесят минут. Иоахим Ортнер собирался употребить их с толком. Ему очень хотелось понять, с кем он имеет дело. Он велел, чтобы позвали фельдшера, и, когда лейтенант примчался (к счастью для него, он не носил очков, чем подкупил майора; майор терпеть не мог очкариков, тем более в армии), приказал выслать к холму две пары санитаров с носилками, дав каждой паре по белому флажку с красным крестом.

– Помилуйте, герр майор, да их просто перестреляют! – изумился фельдшер.

– Может быть, – меланхолически кивнул Иоахим Ортнер, – а может быть, и нет.

– Но ведь это… Это уже пятьдесят лет никто не соблюдает! Еще с прошлой войны. Да и флажков таких у нас нету.

– Сделайте. И чтобы через пять минут, – майор поглядел на часы, – я видел, как санитары бегут к холму. Слышите? – только бегом. У нас мало времени. К тому же там умирают их товарищи!..

– Слушаюсь, герр майор.

– В утешение им скажите: при первом же выстреле в их сторону приказ теряет силу.

Эксперимент дал отвратительные результаты: по санитарам русские не стреляли. И если в первой экспедиции санитары подобрали кого попало и тут же припустили назад, то во второй они уже выбирали именно тех, кому помощь нужна прежде всего, а перед третьей парой перевязали вообще всех раненых на склоне, причем осмелели настолько, что осмотрели и тех, что добежали почти до самых пулеметов, но среди них живых не было ни одного.