Многих мы потеряли. Из двадцати моих сослуживцев погибли на моих глазах четверо, а где остальные – неизвестно. Многие были представлены к правительственным наградам. (Думаю, что ничего с наградами не вышло, потому что вскоре полк был разбит и все документы, кроме партийных билетов, пропали. Я даже не знаю, существует ли теперь этот полк.) Я был представлен к ордену за то, что дважды вывел большие группы с материальной частью из окружения. И в один критический момент, когда был разбит КП роты, принял командование ротой, и удалось удержать наш рубеж. Это было у разъезда Кчоры, немцы ходили шесть раз в атаку против нас. Мы лежали на этом рубеже два дня под жестоким минометным огнем. С утра минометный огонь усиливался (артиллерии не было), приближался, и мы чувствовали, что немцы готовят атаку. Сам я ходил два раза в разведку, обнаружил, что на правом фланге они подтянули минометы и поставили броневики. Я хорошо знаком с геодезией, поэтому сообщил артиллеристам местоположение этих броневиков и минометов. Они были через несколько часов уничтожены.
Немцы атакуют нас так: подходят автомашины, на наших глазах высаживается из каждой человек по двадцать пять, капрал их выстроит в полный рост, скомандует – и они, винтовки наперевес, идут вперед: «Рус, сдавайся!» Думаю, что были пьяные, – галдеж, крики на немецком языке. Мы их подпустим метров на семьдесят и чесанем так, что просто истребление было! Лили их ручными пулеметами, станковыми, полуавтоматами – уходили немногие.
Так продолжалось до шести раз, через каждые час-полтора. Тактика была у них: кто-то всегда наблюдал, как развертывается бой. Поэтому после каждой атаки было все труднее сидеть в окопах, так как минометный огонь становился все эффективнее – они открывали наши гнезда, видели нас. На пятой атаке они подкатили один танк. Он стал нас расстреливать в упор. Мы сообщили артиллеристам о местонахождении танка, но – непонятная история! – артиллерия начала бить по нам. Немецкие мины рвутся в двух – пяти метрах, а тут еще и наша артиллерия, и мы в открытых окопах!
Перед шестой атакой обстановка: КП роты разбит, командир роты убит, командир взвода, сзади меня в десяти метрах, убит. А наблюдатели кричат: «Усилить внимание, повторяется атака с фланга!» командовать было некому. Помощник командира взвода сержант (раненный затем), растерялся, особенно когда с левого фланга сообщили, что у нас, у пулеметчиков, осталось по одному диску. А патронный пункт был разбит.
Я собрал товарищей: «Надо держаться любыми средствами, уходить некуда!» Послали последних связных. Перед тем шесть связных не могли дойти до КП батальона: кто убит, кто ранен, это потом выяснилось. Я послал товарища своего: положение критическое, надо идти. А по цепи команду: «Приготовить гранаты! Патроны сейчас принесут!» Вот в таких условиях удалось отбить шестую атаку. Было уже темно. По крикам определили, что было больше атакующих. Патроны принес на себе один из наших бойцов в самый последний момент. И немцы перестали атаковать нас!
Характерно: на третьей или на четвертой атаке они пытались распропагандировать нас, выступил какой-то на русском языке, что, мол, у них больше людей и техники, предлагал сдаться. Распространялся до тех пор, пока пулеметчик не дал очередь, и тогда они пошли в атаку.
За такие дела полк получил звание героического. Командование армии отнеслось к нам со вниманием, да и нужен был отдых: в отделениях оставалось по пять человек! Нас отвели на отдых, весь полк, и впоследствии мы единым полком уже ни разу не выступали, а выступали разрозненными батальонами в тех местах, где было тяжело. Так мы – 3-й батальон – были брошены на поддержку 3-го Дзержинского стрелкового полка.
Восемь километров шли сутки, потому что нас сопровождало около пятнадцати немецких самолетов, с утра до вечера бомбили нас. Под елочки ляжем, два шага пройдем, опять ляжем. За сутки не было ранено или убито ни одного человека, хотя немцы были абсолютными хозяевами воздуха, – мы не имели ни зениток, ни авиации. Думаю, 200 – 300 бомб они сбросили. Улетали, заправлялись и снова летали, долго утюжили нас самолетами, бомбили несколько дней удивительно неэффективно.
К этому мы настолько привыкли, что в последние сутки я пять часов спал под бомбежкой, в окопчике шестьдесят сантиметров глубиной, укрывшись палаткой, – спал до утра. Они один залет – бомбы, второй – пулеметы, и заправляться уходят. И так беспрерывно. Потом стали каруселью ходить.
Когда убедились, что этим нас не выкурить и мы не уходим из окопов, пустили самолеты без бомб, но, очевидно, с громкоговорителями, усиливающими шум мотора, особенно во время пикировки. И без бомбежки утюжили линии окопов, даже не стреляя пикировали. Спускались так низко, что можно было видеть летчиков. Шум был невероятный, и он заставлял всех лежать на земле, в окопах, потому что через час-полтора уже изматываешься от ожидания бомбы или пулеметной очереди… И только потом мы установили, что им нужно было прижать нас к земле, чтоб дать возможность своим частям незаметно к нам подойти.
Неумение разгадать эту тактику привело нас к беде. Когда они кончили утюжку и мы поднялись из окопов, то у немцев уже были установлены станковые пулеметы, в ста пятидесяти – двухстах метрах от нас. А отдельные группы автоматчиков отрезали нам дороги в расстоянии тридцати – сорока метров. Последовали наш неизбежный отход и большие потери. Немцы били разрывными пулями. Боевые порядки нарушались, враг вклинился в стыки между ротами и взводами, мы были рассеяны, все так перемешалось, что мы не знали пункта сбора.
Так был прорван весь фронт. Отступали мы только лесом, пешим порядком, а немцы наступали, как правило, на мотоциклах и машинах. Лесов они страшно боялись. При неопределенном местоположении пункта сбора наши марши, естественно, очень сильно затягивались, и, когда мы подходили к какой-нибудь деревне, оказывалось, что она уже занята немцами. Шум моторов противника все время сопровождал нас.
То, что мы были отдельным батальоном, приданным 3-му полку, привело к смешению нашей группы с бойцами и командирами 3-го полка. Эта группа была, конечно, не боевой частью, потому что при отступлении значительная часть автоматов и пулеметы оказались потеряны – и не то что брошены, а, например: бежал пулеметчик, был ранен, а я уже нес винтовку приятеля и, не зная пулемета, не мог им воспользоваться. Другой пулеметчик убит – пулемета не подберут. Или раненного увозят вместе с пулеметом…
Стадное чувство страха – очень сильная вещь. Я сам бежал и убеждал себя остановиться и остановить других. И останавливать удавалось, когда быстро создавался какой-то коллектив, который поддерживал. А так – нужно быть очень сильным человеком, чтоб при обстреле в упор, когда все бегут, остановиться и остановить других, – надо для этого обладать настоящим мужеством.
Шли долго. Хлеба не было. Пили воду из колеи дороги, питались ягодами, грибами. Когда пришли в Пушкин, я пытался разыскать свой полк или уйти в свою дивизию. Командование 3-го полка этого сделать мне не разрешило (я был рядовой боец). А после переформирования меня назначили сюда, на командную должность – по положению занимаю должность строевого капитана…»
В моем дневнике есть запись подробного рассказа старшего врача 49-го танкового полка 24-й танковой дивизии Валентины Ивановны Рагозы о том, как этот полк (вместе с дивизией, в составе 41-го стрелкового корпуса) выходил из окружения, в котором оказался под Лугой. Передаю здесь только самую суть событий, изложенных в этой записи.
С десятых чисел июля полк оборонял Лугу. К 18 августа, при отступлении от города Луги, выяснилось, что полк взорвал мост через реку Лугу у Толмачева и на пути к Сиверской был окружен немцами. Они переправились через реку в другом месте и перерезали впереди полка, у деревни Ящеры, дорогу на Сиверскую и Гатчину. В окружении оказался и весь 41-й корпус.
С 18 по 21 августа полк под деревней Сорочки отражал атаки противника, затем по приказу выходил на восток: колесные и боевые машины – по настильной дороге, а люди – пешком, болотами. Вышли к деревушке Луги, и здесь 27 – 28 августа сорок пять самолетов подвергли нас жесточайшей непрерывной бомбежке. Материальная часть и обозы 24-й дивизии были взорваны и сожжены.
