Закончив с машиной, Николай завтракать не стал — жена еще спала — и поехал на базу райпотребсоюза. Там он долго возился, подбирая товары и оформляя в конторе накладные, и только в полдень вспомнил, что ничего не ел.

По дороге домой встретил Ольгу Митрофановну, классную руководительницу. Она строго посмотрела на него своими круглыми птичьими глазами и покачала головой.

— Слыхали?

— Знаю. Жена уже говорила с ним…

— Тут не жене, Николай Григорьевич, самому надо заняться сыном.

— Когда же мне, Ольга Митрофановна? Сами видите — все время в отгонах…

Николай мял кепку, топтался на месте.

— Это ваше семейное дело, кому смотреть за сыном. Год еще только начался, а мальчик нахватал двоек, совершенно распустился!..

Дома Гришки не было.

— К Смирновым пошел, — сказала жена, подозрительно вглядываясь в Николая. — С Васькой уроки делает.

— А здесь что — места нету? — Николай брезгливо оглядел комнату, по углам и стенам которой лежали ящики, мешки с сахарным песком и связки с одеждой. — Прибрать не могла, что ли?

Жена ушла на кухню, хлопнув дверью. Теперь с полдня разговаривать не будет. Николай надумал было пойти к Смирновым, но тут же остыл: пусть уж уроки делают.

Пообедав, снова ушел по делам и вернулся к ночи. Гришка был в постели — лежал как ни в чем не бывало и читал книжку, глаза поблескивали от интереса, на отца не обернулся. Дело это — читать книжку — показалось Николаю святым, и отрывать не стал. «Ишь ведь, любит, — подумал он, вспомнив, что в детстве не увлекался книжками, да и книг тогда в доме не было, а сейчас вон у сына целая этажерка, сам их ему и покупал. — И чего ему надобно, какого еще рожна? Читай, учись, набирайся ума, вырастешь — иди в любой институт. Самому-то много учиться не пришлось, пять классов — вот и весь институт, так хоть за отца поучись!»

Николай сидел за столом, проверял накладные, записывал в тетрадку товары, поглядывал на Гришку и мысленно вел с ним разговор. А когда закончил с делами, Гришка уснул. Так и не успел поговорить с ним…

Рано утром — выезжать Николай привык на рассвете — включил мотор прогреться, вернулся в дом выпить стакан молока и видит: Гришка сидит на кровати, взлохмаченный и сонный еще — встал, видно, по ошибке, решил, что в школу пора. Николай взглянул на часы — времени около пяти, помолчал задумчиво, почесывая подбородок.

— Со мной поедешь? — сказал он вдруг.

— Это как же… А в школу? — не поверил Гришка.

— О школе вспомнил! Одевайся, да по-быстрому.

Парня словно водой окатили — сон как рукой сняло.

Оделся, выскочил во двор, погремел для виду рукомойником, а в это время Николай сидел над листком тетради, поглядывая на дверь в другую половину, где спала жена, и обдумывал, что написать. В конце концов нацарапал: «Пойди в школу и скажи Ольге Митрофановне, что малого я взял с собой на три дня, а может, и больше, как получится. Пусть не очень ругается. В дороге я поговорю с ним, Николай».

Гришка бегал со двора в дом, из дома во двор в сильнейшем возбуждении.

— Бензину хватит?

— Тише, мать разбудишь.

— Насчет масла как? Баночку возьмем?

— Садись поешь и не шуми.

Через минуту Гришка был готов. Отец еще не кончил сборы, а он уже открыл ворота. Николай сел в машину, а тот стоял у калитки и командовал:

— Чуток правее! Левее, левее!.. А теперь разворачивай!

На ходу вскочил в машину, хлопнул дверцей, открыл боковое стекло и высунул голову наружу, оглядывая притихшие сонные дома и виноградные плети, серебристые от росы.

Машина переехала через арык, и вот она, школа — мелькнула в стороне, одноэтажная, тихая и сумеречная сейчас, в зарослях облепихи. Гришка помахал рукой — никогда еще школа не была ему так дорога, как сейчас, когда он уезжал от нее. А вот и пустынный базар с прилавками и павильонами. Гришка сунул пальцы в рот и свистнул пассажирам, ожидавшим первый автобус. Вот удивились, наверно, увидев мальчишку в такую рань! Промелькнули пролеты моста над мутной речушкой, застучала под колесами бетонка…

После тепла, застоявшегося на улицах поселка, в лицо ударил прохладный ветер открытой долины. Гришка словно бы окунулся в проточную быструю воду. Уши озябли, шея закоченела, холодные ручейки потекли к лопаткам и за пазуху. Он втянул голову в кабину и поднял стекло. Тихо и тепло. Машина катилась теперь навстречу солнцу — большое, в дымчатом кольце, оно всплывало над черными изломинами гор…

— На Теренсай?

Гришке не сиделось: прилипал к окошку вправо от себя, подавался вперед, упираясь в лобовое стекло, тянулся влево, через плечо отца. Мимо пролетали то мшистый валун в стороне, то старый овечий загон в сырой лощинке, то вдруг выскакивала из-за кустарника одинокая, в заплатах, юрта — приметы эти, давно уже примелькавшиеся, теперь, когда сын был рядом и нетерпеливо вертел головой, как бы снова оживали перед глазами Николая.

Въехали в горы. После долины, просторной от солнца, вернулись в ночь. Недавно здесь прошла гроза, и дорога, в осыпях и потеках, словно вся еще плыла.

Машина медленно ползла вверх, скрежетала боками о кустарники и ощупью спускалась вниз, к речушке, окутанной туманом.

Остановились у моста, под которым, поднимаясь под самые стропила, бурлила вода. Кто-то успел уже выставить знак — проезд закрыт.

Николай и Гришка вышли из машины. Гришка попрыгал на бревнах, пробуя на прочность, сплюнул в грохочущую воду и прокричал:

— Выдержит!

— Ты вот что, — сказал Николай, — посиди в машине, а я пойду поищу место для переправы.

Гришка проснулся, услышав шаги. Должно быть, возвращался отец. Поерзав, он забился головой в угол и снова закрыл глаза.

Наступила тишина, слишком долгая тишина. В окошке, расплющив нос, торчало смуглое лицо с наморщенным лбом, сбоку топырилась пятерня, протирая стекло. Глаза подмигивали. Это был не отец.

— Арак ма?[6]

Туман над речкой рассеивался. Сверху спускались двое всадников в бурках. Гришка вспомнил о ружье над спинкой сиденья повернуться и выдернуть из скоб, но тайная сила сковала: глаза незнакомца спокойно следили.

— Арак ма?

Гришка молчал. Ключи от лавки были в маленьком багажнике, но как их возьмешь под взглядом горящих темных глаз, беззастенчиво шаривших по кабине?

— Папирос ма?

У Гришки отнялся язык. Всадники подъехали к автолавке, послышалась гортанная речь. Это были чеченцы — кавказские люди, с войны осевшие в здешних местах. Они посовещались по-своему, к кабине приблизился другой — худой, носатый, с жесткими и хитрыми глазами.

— Не бойсь, выходи…

— Вы по…дождите, — промямлил Гришка, открывая кабину. — Я сейчас… позову…

Молодой чеченец подмигнул, улыбнулся и сильно, рывком тряхнул его руку, обмякшую и безвольную.

— Сиди, сиди, обойдемся.

Ясно, не хотят, чтобы он предупредил отца. Молодой вытряхнул из пачки последние папиросы, раздал их всадникам, почиркал зажигалкой, пытаясь прикурить, но та не зажигалась.

— Камешка ма? — спросил он у Гришки.

— У отца…

— А спичка?

— Я сейчас…

Откуда силы взялись! Гришка полетел вниз, мчался, прыгая через камни, продирался сквозь заросли, нырнул в полосу тумана, стелившегося вдоль берега. С бега он перешел на шаг, теперь уже не видный чеченцам. Выйдя на пригорок, он опять увидел их, и тот, молодой, заметил его и стал кричать:

— А-ла-ла! А-ла-ла!

Чеченцы столпились у автолавки и перестали смотреть в его сторону. Гришка выбрался из зарослей, вышел на открытое место и опять увидел чеченцев. Что-то, видно, затеяли недоброе и теперь сидели кружком, только молодого не было видно из-за автолавки. Но и он скоро вернулся, держа что-то в руках…

Сейчас Гришке не угрожала никакая опасность, он был далеко от чеченцев, дожидался, когда они уедут. Но ждать надоело, разбирала злость: сидят себе и не думают убираться. Он перебежал поближе и залег: не уходят. Пригляделся и переметнул за валун: все еще сидят. До моста теперь было недалеко, и он увидел наконец, как чеченцы стали подниматься. Но и на этот раз они не уехали, а опять столпились у автолавки. Что они там делали, Гришка не видел, только, отходя в сторону, что-то рассовывали по карманам, а один из них прятал что-то под седло. Потом все трое сели на коней, переехали мост и скрылись за поворотом.