Потом Баукен и Николай затеяли новое развлечение. Баукен снял со стены длинную домру, настроил ее и стал напевать. Николай сложил руки на груди и внимательно слушал. Голос Баукена выделывал разные рулады: то словно бы гудел в глубоком ущелье, переходя на шепот, то резко взмывал вверх и становился тоненьким, как у девочки. Непонятно, как из такого кряжистого тела исходил тоненький девичий писк. И вдруг снова с заоблачной высоты голос падал вниз и рокотал, задыхаясь в шепоте. Все слушали его с величайшим вниманием и улыбались; даже старуха — мать Баукена, хлопотавшая за юртой, — застыла в дверях. Только Аскар обиженно бубнил над учебником и усердно раскачивался, будто ему наплевать на все, что здесь происходило. Молодая хозяйка ласково глядела то на Баукена, то на гостя; глаза у нее стали большие и веселые от нетерпеливого ожидания. Гришка понял, что песня имеет отношение к отцу, но какое, не знал. Он толкнул Аскара — смотри, потеха какая, но тот отодвинулся, продолжая шевелить губами.

Песня несомненно была об отце, потому что слышалось в ней знакомое слово «Каляй». Подняв голос до самой высокой высоты, Баукен вдруг бессильно замолк, вытер лоб и передал домру Николаю. Наступила тишина. Даже Аскар оторвался от учебника и взглянул на Николая: примет ли вызов? Николай не вернул домру обратно, не признал своего поражения. Нет, он закусил губу и стал тренькать на домре, как на балалайке. Сыграл куплет, потом голосом, неслыханным и диким, высоко взбросил непонятные слова и зачастил скороговоркой, поглядывая на Баукена и на его жену. И все, кто был в юрте, даже старуха, застывшая в дверях, рассмеялись. А жена Баукена покраснела.

После некоторой передышки, тренькая на домре, Николай снова сосредоточился, глядя куда-то вбок. Все уставились на него. Аскар уткнулся в учебник, но по вздернутым плечам его видно было, что и он прислушивается. Николай прокашлялся и вдруг заголосил козлом, долго тянул блеющим голосом. Гришка даже рукой замахал — хватит! — и тот, сделав вдох, зачастил скороговоркой. И все снова прыснули от смеха, и жена Баукена хохотала громче всех. И Гришке было понятно, что все теперь смеются над Баукеном. А Баукен, присев на корточки, поднял свое крупное лицо, ехидно глядел на Николая и поглаживал пальцами свой узенькие усы…

Гришка долго не мог заснуть. Мужчины лежали рядом, курили и тихо говорили, мешая казахские слова с русскими. И хотя все это было неинтересно — о каких-то общих знакомых из райпотребсоюза, все же Гришка прислушивался и не спал. Кашляли овцы за стеной, лаяли собаки, сопели ребята, и не спал только Аскар: сидел возле лампы, пристроенной на железной печурке, обтирал кончик авторучки о рукав пиджака и переписывал в тетрадь примеры из книги. Бедняга провалился недавно в сельскохозяйственном училище, отец забрал его к себе и сам следил за его подготовкой. Сыну была хорошо знакома безжалостная крепость отцовской камчи. Так Гришка и не видел, когда тот лег спать.

Под утро пошел дождь, он шелестел по кошме, затихал, потом снова начинал шелестеть. Гришка открыл глаза. В юрту бил резкий молочно-белый свет. На земле лежал за юртой снег.

Взрослых не было. Ребята еще спали. Гришка вылез из-под одеяла и сомлел от промозглой стужи. Он побрел из юрты и у входа споткнулся о ворох одеял и полушубков. Ворох зашевелился, показалась всклокоченная голова Аскара, сонно огляделась и снова спряталась. В дождевике с капюшоном выросла перед Гришкой старуха, она затолкала его обратно в юрту и накинула ему на плечи ватник.

Дождь, а вернее снег с дождем, уже кончался. В траве, пятнистой от снега, блестели лужи. Вдали стояли овцы. На их спинах блестели капли и еще не растаявшие снежинки. Над близким горизонтом смутно белели фигуры людей и силуэт автолавки. К юрте шла жена Баукена и несла товары, увязанные в брезент.

Когда автолавка уезжала, все семейство Баукена стояло у юрты — провожали, размахивая руками и кланяясь. Гришка подумал, что, наверно, не скоро еще будет у Баукена так шумно и весело, как вчера, и что вообще веселые дни не так уж часты на высоте, где летом вдруг выпадает снег и наступает ненастье…

В долине им опять встретился Юсуп — в изодранной телогрейке, истерзанный, с воспаленными глазами. Николай добавил газу, машина пронеслась мимо, обдав всадника пылью, а тот долго еще мчался за ними, размахивая камчой.

— Са-бак! Змей! Стой, говорю! Ко-личка!..

— А ну, сынок, сними-ка ружье и попугай его маленько, — сказал Николай. — Количка тебе, прохвост собачий!

Гришка высунул ружье в окошко, но Юсупка отстал, топот копыт стих.

— Подожди класть, он еще встретится.

И верно: не успели подняться на перевал, навстречу им вымахнул всадник — тот же Юсупка, расхлестанный и дикий. Скаля зубы, он несся прямо на машину. Глаза у Николая стали острые и бешеные.

— Ну, а теперь сыпани! Только вверх, над головой…

Гришка выстрелил. Конь резко встал на дыбы, развернулся и провалился вниз как сквозь землю, словно и не было его здесь секунду назад. Гришка укладывал ружье в скобы, руки у него тряслись. Отец смеялся.

— Чесанул, как заяц!

— Теперь домой приедет — жену убьет со злости, — мрачно сказал Гришка.

— Это он-то ее? — усмехнулся Николай. — Он ей на глаза не покажется, пока загул не пройдет…

Четыре дня ездили они по горам, ночевали в юртах, продавали товары. Заезжали чуть не под самые снежные вершины, где дули холодные ветры и текли ручьистые туманы, спускались в теплые долины, где паслись кони, коровы и овцы. Их поливали дожди, заметали сырые снегопады; но, бывало, сияла над головой и глубокая синь, от прямого низкого солнца накалялся воздух в кабине, тяжело дышалось, и на остановках лень было сделать несколько шагов. Перебегали дорогу кеклики — горные куропатки, кружили над ними крикливые галки. А как-то пролетел орел, проплыл совсем близко, чуть ниже их уровня, распластав крылья, как планер, и скрылся за скалой.

Однажды случилась авария — лопнула камера. Пришлось менять колесо. Потом отец возился в моторе.

Гришка знал теперь, что не так просто это — ездить одному по горам, от одного урочища к другому, доставляя чабанам товары. И все путешествие казалось долгим, будто выехали из дому давно, год назад. И чего только не увидели и не узнали — целый мир, раскинувшийся далеко. И весь он, этот мир, был связан с отцом, и люди, рассеянные в горах, с нетерпением ждали его к себе, потому что, кроме товаров, он вез им разные новости и рассказы, и доброе свое сердце, и веселый характер.

Гришка уже не резвился, вылезая в окошко. Часто, когда воздух накалялся в кабине, он засыпал, а просыпаясь, видел отца, приросшего к рулю, и не замечал в нем перемен; все такие же немигающие упрямые глаза, все та же папироса в уголочке усталого рта.

Но однажды, проснувшись, он увидел, что отец положил голову на руль и спит. Лицо его в жесткой седоватой щетине было землисто и грязно, на впалый висок косо съехала кепка. Гришке показалось, отец не дышит. Он тряхнул его за плечо, тот проснулся, посмотрел на сына чужими глазами, вылез из кабины, и, поддерживая левую руку, пошел вниз, к ручью, и долго сидел там, смачивая мокрым платком шею. Левая рука его недвижно лежала на колене.

— Зря я с Баукеном возился. Опять, подлая, блудит…

«Подлая» — это была пуля, застрявшая в теле с последнего года войны, когда отец воевал уже в Германии. Пуля кочевала где-то в груди, временами задевая нерв, от которого немела рука. Гришка помог отцу дойти до машины, раскурил ему папироску.

— Что будем делать, а?

Гришка не знал, что делать. Он бы рад что-нибудь предложить, но просто не знал.

— Ну, вот что, давай попробуем…

Гришка не понял, а поняв, не поверил. Он весь дрожал: дрожали руки, колени и даже в груди дрожало что-то, когда он садился за руль. Он повторил про себя то, что уже твердил не раз, следя за отцом, включил мотор, толкнул ногой акселератор, выжал сцепление, и — совсем неожиданно! — машина спокойно тронулась с места и тихо пошла.