Болтовня клоуна смертельно надоела Вере Световой. Он смерила лектора тяжелым взглядом исподлобья; от этого взгляда у жертвы густела кровь и начиналась икота.

— Спасибо за интересную информацию, — холодно молвила Вера. — Почему бы вам теперь не посторониться? Мы хотим пройти внутрь.

— Теперь можно, — торжественно разрешил клоун. — Извольте. Сейчас, когда вы вооружены знанием, я не вижу никаких препятствий к экскурсии.

Голлюбика поднял сумку, Наждак застегнулся, Вера Светова заправила блузку. Все трое стояли плечом к плечу и молча рассматривали черную яму, гадая, что их ждет за порогом. Вполне возможно, что они замерли на краю собственной могилы, и этой мыслью стоит проникнуться, ибо не каждому дается подобный опыт. Наконец, Ярослав Голлюбика достал телефон и в последний раз набрал номер: все, что осталось от кабинета, где в это время волновался и переживал генерал-полковник Точняк, не зная, что давно превратился в субъективную реальность, а призрак старого Беркли злорадно посмеивается в кулак.

— Мы входим, — сказал он вполголоса, чтобы не слышал клоун.

Его товарищи так и не узнали, что ответил генерал, так как в дальнейшем были сильно заняты и не могли отвлекаться на ерунду. Клоун маялся, словно у него вышел завод.

— …И мы никогда не увидим, что было дальше? — этот вопрос огорченно задала самая маленькая из нас, крохотная звездочка, которая, впрочем, была и самой большой — просто она парила слишком далеко от нашего скопления.

— Потерпи немного, — мы, как умели, попытались ее успокоить. — Ничего страшного не случится. Оглянись вокруг: мир продолжается, и все в нем на местах. Они выйдут, они обязательно вернутся. И даже если не выйдут, космический порядок будет спасен.

Мы помолчали.

— А вообще, — добавили мы, — шутки кончились.

В узком и тесном предбаннике было темно. Откуда-то тянуло кладбищенской гнилью, на уши давила тишина; створки зрачков понапрасну распахивались, всасывая предполагаемый свет.

— Здесь должен быть какой-нибудь выключатель, — пробормотал Наждак, вслепую шаря по шершавой стенке. — Какие могут быть экскурсии без освещения?

— Бесполезно, — подала голос Вера. — Свет наверняка подается снаружи. Этот дурень забыл про него.

— Вернемся?

— Нет, плохая примета, — Голлюбика присел на корточки, расстегнул сумку и вынул три каски с фонарями. — Осторожно подойдите ко мне и получите головные уборы.

Через минуту кривую каморку прорезали три луча.

— Другое дело! — приободрился Наждак. — Теперь можно и дальше. Вот сюда, если не путаю…

Он шагнул к изломанному проему, достаточно широкому, чтобы в него протиснулся даже грузный человек. Ярослав Голлюбика, уже не стесняясь и не таясь, достал пеленгующее устройство, которое радостно замигало красной лампочкой и запищало комаром.

— Ты прав, нам туда. Отойди-ка, — Ярослав по праву старшего отодвинул Наждака. Он сунул голову в проем и поводил ею вправо-влево, высвечивая пространство. — Давайте сюда, — позвал он шепотом. — Посмотрите, какая тут красотища! Держитесь за меня.

Наждак, светя Голлюбике в затылок, забрал себе в лапу солидный клок гавайской рубахи. Светофорова пристроилась третьей; так, свадебным поездом, они миновали проем, за проемом — небольшой грот и замерли в невольном восхищении. Диверсанты находились в громадном зале с натуральной гипсовой отделкой. Потолок был не очень высок, однако сам зал простирался не менее, чем на сотню метров. В головы вошедших нацелились, складываясь в гирлянды, трехметровые ледяные сталактиты; их двоюродные сосульки наземного обитания, сталагмиты, торчали встречными надолбами. Пол пещеры был выстлан прозрачным льдом — вероятно, голубоватым, но свет фонарей не позволял до конца разобраться в оттенках. Вечный спокойный холод вливался в жилы, так что даже выносливый Голлюбика поежился, опустил сумку, и обнял себя за плечи.

— Мы тут дуба дадим, — хмыкнула Вера.

«Дадим», — согласилась пещера: от нее отломился кусочек эха.

— Постой, — укоризненно молвил Наждак, душа которого все шире открывалась прекрасному. — Дай полюбоваться! Ты только посмотри, — и он обвел рукой залу, что сразу напомнило Вере и Голлюбике старые плакаты, на которых правильные взрослые предлагали восторженным пионерам оценить панораму с Мавзолеем и примыкающими строениями. Этот жест был явно врожденным, наследственным и Голлюбика задумался над таинственными родителями Наждака: откуда детдом? не иначе, какие-нибудь репрессии.

Он и сам был не в силах отвести глаза от самоцветных, калейдоскопических кристаллов, припорошенных инеем. Луч, ненароком соскальзывая, переходил на гипсовые джунгли, составленные из растений, которые никогда не сочетались в живой природе: тут были папоротники, грибы, водоросли, каштановые лапы, листья дуба и ясеня, пышные травы и отдельные соломинки, странные стебли, колонны, хитросплетения тропических лиан. В мелких лужицах-водоемчиках, отдыхая от бега воды, кружились бесполезные рачки-бокоплавы. При виде их Наждак прослезился; он расплакался от пещерного умиления к живой твари, ибо был чист душой, а потому — записан в Книге Жизни.

— А грязи-то сколько, — холодно молвила светофорова.

К несчастью, она была совершенно права. Справедливости ради Наждак с Голлюбикой были вынуждены признать, что искусственное человеческое скотство потрудилось над убранством пещеры не меньше, чем пришлось на долю естественных процессов. Наскальная роспись, оставленная неандертальцами и кроманьонцами, соседствовала с хулой и бранью. Прямо поверх изящных бизонов и мамонтов шли примитивные уравнения: коля плюс сережа равно любовь, света плюс миша равно уродливый половой орган. Забвение прекрасного, подлинное лицо прогресса — вот о чем повествовала мозаика прошлых и нынешних веков, показывая истинный путь, проделанный человечеством с первобытных времен.

— «Eminem», — шепотом прочитал Наждак и гневно выматерился.

— А набросали-то, набросали, — не унималась Вера. Она присела на корточки и стала перебирать мусор: банки, бумажки, окурки, шприцы, винтовые пробки, презервативы и палочки, отслужившие позвоночником в эскимо.

Ярослав пристроился рядом и тоже взял палочку:

— Паскудство какое — вот так, до хребта, сожрать… Ну как, что-нибудь есть?

— А что тебе нужно? — вопросом ответила Вера, сосредоточенно роясь в груде мусора. — Пока ничего замечательного. Пока…

Голлюбика приложил палец к губам. Из всех троих светофорова отличалась острым зрением, Наждак — не менее острым нюхом, а он яро славился отменными ушами. Наждак, которого прислушивания Голлюбики постоянно заставали врасплох, не уставал попадаться на одну и ту же удочку. Вот и теперь он забеспокоился, и губы его, опережая мысли, шепнули беззвучное: «Что?»

— Слушаю, — объяснил Ярослав.

Наждак ударил себя по лбу, зная наверняка, что за кратким ответом последует длинное наставление, до которого тот был охоч, и не ошибся. Голлюбика сел прямо в лунную пыль пещеры и значительно молвил:

— Ведь я же человек русский, а русские люди спокон веков воспринимали вселенную на слух. Тому причиной пространство. Постоял бы ты, брат Наждак, посреди зимнего поля, или нет — зимней равнины или даже степи, где даже тишина давит на уши. Простор, благодать, звуковая вольница! Слух гораздо древнее зрения, в нем явлено пассивное восприятие мира. Зрительное, — Голлюбика быстро глянул на Веру: не обидится ли, но та самозабвенно рылась в отбросах и ничего, казалось не слышала. — Зрительное восприятие, — повторил Ярослав, — дело западное, активное, проникающее в предмет, овладевающее предметом… А здесь — любовное внимание к Слову, и все из-за слуха. Неистребимое уважение к Слову, сегодня — печатному, но в самом начале — устному. Шпенглер один понимал, что русское сознание это равнина…

— Тут ничего нет, — Вера Светова вынесла свой приговор и распрямилась.

Но Голлюбика уже не мог остановиться. Он даже начал немного раскачиваться, придавая своему голосу архаическую напевность: