Экипаж джипа не остался в стороне от модного поветрия. Покончив с безуспешными поисками выхода, они маялись тревожным бездельем, исправно внимая словоохотливым собеседникам. Нора, местную знаменитость, поначалу никто не узнал — возможно, его спасало некоторое искажение звука. Но вот, в ходе очередного рассуждения, Нор одарил общественность мыслью, которую высказал вскользь, как нечто давно известное:
— Если выпарить первичный бульон, останется философский камень. А весь мир это просто еще один левый чан для сложного синтеза противоположностей, то есть пиратская копия, незаконная ванна.
По чистой случайности он сообщил это напрягшемуся Обмылку. Тот выпучил глаза, прикрыл телефон лапой и глухо воскликнул:
— Это же Нор!
Повинуясь неистовому сигналу светофоровой, он осторожно выведал место, в котором томился автомобиль собеседника.
Им не составило большого труда разыскать ситроен. Оказалось, что он стоял совсем рядом. Голлюбика всунулся в салон и схватил беспечно болтавшего Нора.
— Выковыривайся, сука, — сипел Голлюбика, на миг позабывший о своем незавидном положении и переживая восторг от неожиданного знакомства с главным противником.
— Ярослав! — Наждак говорил взволнованно, взахлеб. — У него в багажнике кто-то копошится, живой!
— Так вынимайте его! — прорычал Голлюбика, крепко держа вырывавшегося Нора.
Зевок, не обращая внимания на компанию ротозеев, остановившуюся с разинутыми ртами в отдалении, рысью обогнул автомобиль, взломал багажник и этим поступком освободил задыхавшегося, грязного, истерзанного генерала-полковника. Против ожидания, генерал Точняк не до конца утратил достоинство. Вывалившись наружу, он смущенно отвел заботливые руки Веры и Лайки, потянувшиеся к нему. Генерал-полковник встал, бодро топнул по раскаленному шоссе и, как ни в чем не бывало, зашагал к головной части своей недавней тюрьмы, откуда уже почти полностью вынули его пленителя.
Наждак всплеснул руками и тут же нетерпеливо махнул зевакам, чтобы те убирались куда подальше. Другая часть его сознания, натренированная в автономной работе, мертво отметила, что это, должно быть, те самые парламентеры-разведчики, о которых уже который (который?) день судачили на Ленте.
За время своего заточения генерал-полковник несколько ослабел умом.
— Так! Хорошо! — обрадовался он при виде происходящего. — Так его! чтоб неповадно было Правду топтать!
— Какая Правда? — заорал на него Голлюбика (вероятно, ему напекло голову). — Что ты понимаешь под словом «Правда»? Вот тебе правда — Солнце, и вот тебе правда — луна, которой нет; о какой еще правде ты говоришь?
И тут же, непоследовательно выказывая жалость к нему, напустился на Нора:
— Что ты сделал с генералом, проклятая сволочь?!
— Я не знал, что с ним делать, вот я и сунул его в багажник! — кричал Нор. Зубы его клацали.
— Куда ты ехал, мразь?! Сбежать захотел?
— Нет! Клянусь ночами, божусь Луной! Я собирался отдохнуть в санатории! Я пострадал, я застрял! Как все застрял! Что-то случилось, и я застрял!…
— Название санатория? — ревел Ярослав, пиная корчащееся тело. — Отвечай, нелюдь!
— Лагуна! Лагуна! — визжал Нор.
А Лайка застыла в стойке. Она не смела поверить в спасительную догадку.
— Его санаторий — это чушь, — сказала она негромким, дрожащим голосом. — Это сама судьба маскируется, обманывает нас. Горошина! Вы что, забыли?
Помогавший Ярославу Обмылок отлепился от Нора, которому раздавал липкие, но сладкие, оплеухи, и ударил еще раз, но уже себя, по лбу:
— Как же я не додумался?! Горб! Захребетная ночь! Оставьте его, он умеет погасить Солнце!… Он один умеет погасить Солнце!
Нор вертел головой, переводя затравленный взор с одного мучителя на другого. В его памяти прошуршала мушиная лента с иссохшими трупами близ электрического светила — та, что была им замечена в разрушенном доме рождения. Он хорошо вспомнил эту ленту, свисавшую с потолка по соседству с маленькой люстрой, которая в одночасье становилась для мух негаснущим солнцем мертвых.
Голлюбика довольно быстро вспомнил рассказ Обмылка о зловещей трапезе в ночном особняке и даже прекратил избиение, захваченный открывшимися возможностями.
— Чтобы мне провалиться, — сказал он с опрометчивым облегчением. — Горошина! Говори, заморская сволочь, куда тебе зашили горошину?
— Я не помню, — прохрипел Нор. — Я не знаю. Шрамов много, это нарочно. Горошину не найти. Но это не важно — забирайте меня, ищите… мне жарко здесь… я не буду противиться… гасите Солнце, я ваш…
— Конечно, наш, — ухмыльнулся Наждак и обнажил широкий диверсионный нож.
Генерал Точняк, увидев это, подскочил и отобрал оружие со словами:
— Не лезь вперед батьки, сынок!
Он присел над Нором, единым махом разорвал на нем одежду, присмотрелся и выбрал себе шрам. К генералу-полковнику стремительно возвращался разум. Ему, бывалому аналитику, не понадобилось объяснять, откуда шрамы и для чего они появились.
— Я ведь на таможне начинал, — подмигнул Точняк. — Приступаем к эксгумации ночи, — и он вскрыл первый шрам. — Смотрите внимательно! У меня глаза уже не те, а она, должно быть, мелкая!
Его подчиненные, представленные в двух экземплярах каждый, держали наготове ножи, переминались и заглядывали через генерала. Точняк вложил пальцы в рану, открывшуюся в боку, меж ребер, и поискал.
— Вроде, нету, — определил он, взмахнул ножом и распорол второй шов. — Не стойте столбами, помогайте! — закричал он вдруг, позабыв, что только что требовал высматривать результат. — Suffer cheerfully, — обратился он к Нору, цитируя любимого Роберта Фриппа.
— Да сдерите с него одежду, — поморщилась Вера. — И кожу бы хорошо. Что вы тут окно в Европу устроили!
Образовалась кучка белья. По горячей Ленте начала расползаться алая клякса; препараторы, облепившие Нора, походили на паука, который пожадничал, опился кровью, и теперь в нем уже не помещается, уже течет под него.
Покаяние — признак слабости; пока Нор каялся, генерал не выказывал ни малейшего поползновения к этому делу: напротив, он все больше уверялся в своей правоте и пластал Нора с сознанием правоты. Нор выл; временами, забывая о жертвенности своего поведения, он вздумывал отбиваться; Вера Светова и Лайка уселись ему на руки, Наждак и Зевок оседлали раскинутые ноги; Обмылок придерживал голову, а заодно, большими пальцами, и веки, чтобы стоячее солнце светило врагу в глаза. Точняк и Голлюбика, покрякивая, орудовали ножами.
От группы странников, замершей невдалеке, неожиданно отделился Марат. Он шагнул к агентуре, трудившейся в поте лица, и крикнул: «А ну, тормозите беспредел!», но ему показали ствол.
Тамаре сделалось дурно, она села на асфальт, рядом с Гаутамой Гауляйтером, который сидел уже давно с подозрительно бесстрастным лицом и немигающим взглядом созерцал происходящее. Торомзяков жалобно причитал и ябедничал свое: «Лента! Пестрая, пестрая Лента!» Боговаров возбужденно мял шляпу, глаза его плавали независимо друг от друга.
— В чем суть вашей веры, брат Гауляйтер? — осведомился он трясущимся голосом.
Брат Гаутама Гауляйтер помолчал. Наконец, он ответил:
— Суть веры разумного человека такова: я надеюсь, что ошибаюсь насчет сущности Бога.
Генерал Точняк отшвырнул нож:
— Сам черт не разберет в этом месиве! — крикнул он. — Разве тут что найдешь?
Подрагивающее, кровавое мясо лежало перед ним; в получившейся каше нечего было и думать найти крохотное зернышко тьмы, раздавить его пальцами, словно окопную вошь, выпустить на волю прохладный мрак, окунуть обезвоженную, жаркую Ленту в живительную ночь. В Норе что-то вздыхало и лопалось; Вера и Лайка поминутно отирали его тряпками, чтобы швы не скрывались под алой жижей, которая быстро, на глазах, схватывалась, оборачивалась пленкой, а после — коркой.
С каждым новым надрезом из Нора выходило зло, обмениваясь на животворящий подвиг, хотя сам Нор уже почти умер. Добром же его напитывались казнители, трудившиеся во имя жизни многих и многих.
