— Один великий писатель, — моментально нашелся Боговаров, — подметил, что подобные представления — ужасная глупость. Если бы, по его словам, человеческий день равнялся мушиному веку, то ни одна муха не тратила бы его зря, часами просиживая на потолке.

Рот Боговарова растянулся, словно чему-то радуясь, и это что-то находилось за гранью обычного восприятия. Тамара захотела вспылить, понимая, что Боговаров намекает на ее серость. Но сбилась с мысли, привлеченная криками о помощи: двое мужчин, обезумевших от духоты, вытаскивали на самое солнце хрипящую, грузную старуху. Ее платье зацепилось за какой-то предмет в салоне и не пускало.

Брат Гаутама на ходу перекрестил этих людей на какой-то своеобычный манер.

Они прошли мимо, ибо ничем не могли помочь, как не смогли через пару сотен шагов утешить девчонку, с которой случилась обычная для этого места истерика. Она была дорожной проституткой, минетчицей; подсела в машину и теперь не могла выбраться с Ленты: «Меня-то за что? Меня-то за что? — орала она, раздирая себя. — Я вообще не при чем, у меня отродясь машины не было, пустите меня, гады, я хочу домой!»

— Проституция сродни национализму, — Боговаров поднял палец, подчеркивая важность своей неожиданной и парадоксальной мысли. — И там, и там востребовано необработанное сырье. Платят не за то, что человек, а за то, что животное. Торговля природой!

— Вы безжалостный человек, — вздохнул Гаутама Гауляйтер и поднял руку для нового знамения.

Боговаров поднял обе руки, но только затем, чтобы ими развести:

— Вы не задумывались, почему дауны добрые? Нет? А вы задумайтесь.

Гаутама покачал головой.

Чуть погодя их отряд уже прислушивался — без особого внимания — к вкрадчивому «оппелю», в котором делились рискованными мыслями:

— Поймите — все, что я скажу, это лишь плод моих, и только моих, впечатлений. Мне кажется, что нашему народу не слишком мешает существование Америки. Конечно, ею недовольны (оборзела); конечно, она раздражает, и если ей навешают, да поучат вожжами — вождями, ха-ха! — то выйдет хорошее дело. Но никому не хочется, чтобы Америки не стало вообще. Никто не видит в этом решения мировых проблем — как, вынужден оговориться, и самих проблем. За океаном же, напротив, — я повторяю, что это сугубо мое некомпетентное мнение — полагают, что без нашего государства, не считая некоторых других, в мире дышалось бы намного легче. И с удовольствием побомбили бы его, не существуй опасность взрыва всякого ядовитого дерьма…

В продолговатом «де сото», стоявшим в очереди следующим, четверка заросших свиной щетиной молодчиков демонстративно не отвечала на звонки, которых им, кстати сказать, и не поступало. Они резались в карты. Их жесты выглядели так, что слово «резались» лишалось бездумного ожесточения; происходящее казалось работой спятившего часового механизма, который, единожды заведенный, продолжает подчиняться пружине, но каждый раз — невпопад.

Ископаемая «победа» размеренно докладывала:

— Нота, которую подал Царьград, ничего не решает… Девяностопроцентный износ оборудования…

В новеньком «рено» кто-то умер. «Рено», не спрашиваясь, включил сигнализацию и завыл по покойнику, потому что собак не осталось.

— Ну, что ты плачешь, — пробормотал, проходя мимо, Гаутама Гауляйтер и похлопал его по капоту. — Не плачь.

Из чистенького «москвича» Торомзякову почему-то улыбнулась загорелая снежная блондинка, с гнусной светлой помадой на губах, словно лепра, как будто она только что этими губами… — тьфу! — плюнул Торомзяков.

«Фольксваген» орал сквозь писк и вой:

— Плотная! плотная кладка! Ты слышишь меня: Я понял! В нашим мире все, что подчиняется причине и следствию, сложено в стену! Ее блоки крепко схвачены раствором, и чудесному не пройти. Слишком мало щелей, понимаешь?… Что значит — трюизм? Где ты это читала?

Через пару километров обнаружился БТР с обескураженными солдатами, которые всего-то и думали, что съездить за сигаретами.

Следующим варился похоронный автобус с гробом. Он вез покойного к сельскому погосту, на родину.

Заламывал руки угонщик, перегонявший машину к черным и боявшийся, что его поставят на счетчик за каждый час опоздания. Действительно: что-то и где-то тикало.

Еще один автолюбитель бессмысленно копался в моторе, подняв капот. По лицу его угадывалось, что он, если что и чинил когда, то единственно из раздражения, а не ради гармонии; им руководили не соображения комфорта, ибо он достаточно долго обходился без оного, а только личная злость.

Мертвые попадались все чаще, и все чаще идущим надоедали абоненты, оставшиеся позади: не видать ли начала очереди? Верны ли мифы о призраках и мутантах, которые, по сообщениям старожилов, уже начали появляться; справедливы ли слухи о перевернувшейся фуре, из которой вытекают радиоактивные вещества; о случайном велосипедисте, ненароком приставшем к мушиной липучке и разделившем судьбу чуждого машинного вида? Марат и Боговаров (этому было проще) не реагировали на звонки; Гаутама Гауляйтер отвечал, когда звонившие выказывали готовность к самоубийству; отзывался и на вопросы о цели и смысле застывшей жизни; разговаривал с тем, кто грешил унынием, кто вредил себе богохульством. Редко кто выслушивал его до конца, многие отключались на самом пике братского вразумления.

Однажды из какого-то автомобиля вдруг выскочил человек, набросился на Марата и начал его душить, но Боговаров, чего от него никто не ждал, схватил нападавшего за волосы, отволок к бамперу и с силой ударил головой. Марат не поблагодарил; растерши горло, он пошел дальше. Но Боговаров, словно чувствуя его невысказанную признательность, пристроился рядом и не ошибся: Марат, когда напился теплой воды, передал ему бутылку, чего ни разу не сделал раньше.

Живых стало совсем мало; солнце жгло, тени скорчились под ногами, очень многие из пока уцелевших водителей и пассажиров спали. Кто-то клал голову на рулевое колесо, кто-то растягивался на сиденье.

— Скоро пойдут скелеты, — сказала Тамара. — Сколько дней мы идем?

— Один, — ответил брат Гаутама Гауляйтер.

Остроумный ответ не понравился вздорной Тамаре.

— Не корчите из себя знатока парадоксов. Подите к дьяволу с вашими метафорами.

— Дней восемь, — послушно поправился тот. И, ради совсем уж ненужного оправдания. Добавил: — У меня остановились часы.

— Проснулись! — каркнул Торомзяков. — Они у всех стоят.

Из-за Торомзякова им приходилось останавливаться чаще, чем хотелось. За его сутулой спиной все сходились во мнении, что дед не жилец. «Сказали жильцы», — с улыбкой доканчивал Боговаров.

Но как-то вдруг он, сказавши так, не остановился, а проскрипел:

— Смотрите, — и указал пальцем.

Впереди, в полукилометре от них, что-то происходило. Шестеро незнакомцев — четыре дюжих здоровяка и две женщины обтекаемой формы — занимались тем, что старательно выволакивали из черного ситроена какого-то буйного субъекта; тот упирался и что-то выкрикивал. Подойдя ближе, экспедиция увидела, что он срывается на плевки и шипение.

— А что погубило Нора? — спросила та самая крохотная, но в то же время и самая крупная, звездочка.

— Его подвело собственное краснобайство, — ответили мы.

Назвавшись Умором, Нор, застрявший на общественном автодорожном полотне, пустился в пространные мистические разглагольствования и очень скоро вошел в десятку ленточных любимцев и авторитетов. Ему часто звонили, и он охотно отвечал; его цитировали; номер его телефона гулял по Ленте ядовитым слепнем; ему признавались в любви, его вычеркивали из сотовой памяти за возмутительные идеи; ему грозились набить лицо; его выдвигали в неформальные лидеры Ленты. Создавались телефонные сообщества поклонников Умора и телефонные сообщества умороненавистников. При этом Нор старательно обходил молчанием тот факт, что и сам угодил в западню; недоброжелатели не упускали случая напомнить ему об этом, чтобы не слишком важничал.