— Откуда я знаю?

Они спустились в овраг, перешли через мостки, поднялись на другой берег и оказались на ее улице.

— Как по-твоему, мы с тобой поженимся?

— Рано загадывать, — отозвалась она.

— Да, верно. — Он прикусил губу. — А гулять еще пойдем?

— Не знаю. Посмотрим. Там видно будет, Джим.

Судя по неосвещенным окнам, дома по-прежнему никого не было. Постояв на крыльце, они с серьезным видом пожали друг другу руки.

— Спасибо тебе, Джим, денек был чудный, — сказала она.

— Не за что, — ответил он.

Они постояли еще немного.

Потом он повернулся, сошел по ступенькам и пересек темную лужайку. На дальней кромке остановился и сказал из темноты:

— Спокойной ночи.

Он побежал и уже почти скрылся из виду, когда она в ответ тоже сказала: «Спокойной ночи».

В ночной час ее разбудил какой-то шелест.

Она приподнялась на локте, прислушиваясь. Родители уже вернулись, заперли окна-двери, но что-то здесь было не так. Нет, ей слышались ни на что не похожие звуки. Лежа у себя в спальне, вглядываясь в летнюю ночь, которая совсем недавно была летним днем, она вновь услышала все тот же шорох, и оказалось, это зов гулкого тепла, и мокрой коры, и старого дуплистого дерева, вокруг которого дождь, а внутри — уют и тайна, и вдобавок это жужжание пчел, которые, возвращаясь с далеких лугов, взмывают под своды лета, в неведомую тьму.

И этот шелест — до нее дошло, когда она подняла руку, чтобы найти его на ощупь в летней ночи — слетал с ее сонных, полураскрытых в улыбке губ.

Ее словно подбросило и тихо-тихо поманило вниз по лестнице, за дверь, на крыльцо и через лужайку — на тротуар, где неровные «классы» меловой дорожкой уходили в будущее.

Босые ноги запрыгали по первым цифрам, оставляя влажные следы на каждой клетке, вплоть до 10 и 12, зашлепали дальше, остановились на 16, помедлили у 17, оступились и в нерешительности замерли. Потом она стиснула зубы, сжала кулаки, попятилась и…

Прыгнула в самую середину квадрата под номером 17.

Немного постояла с закрытыми глазами, чтобы испытать, каково оно там.

Потом взлетела по лестнице, нырнула в кровать и поднесла ко рту ладонь, проверяя, не ушло ли дыхание послеполуденного лета, слетает ли с губ сонный шелест — знакомый золотистый гул: да, оказалось, все в порядке.

В скором времени под эту колыбельную к ней пришел сон.

— До чего ж тоскливо в эту пору на чердаке прибираться, — сетовала бабушка. — Как по мне, осенью вообще радости мало. Не люблю, когда деревья облетают. А небо-то, небо — точно выбелено солнцем. — Покачивая седой головой, она медлила на ступеньках перед чердачной дверью, и в ее бледно-серых глазах была какая-то неуверенность. — Но дело делать надо, а сентябрь уже тут как тут, — говорила она. — Так что август можно отрывать!

— Август я себе заберу, ладно? — Том сжимал в руке лист отрывного календаря.

— Больно он тебе нужен, — сказала бабушка.

— Нет, правда, август никуда не делся, вот он весь. — Том поднял вверх августовскую страницу. — Каждый день приключались какие-то случаи, я ничего не забыл.

— Как пришел, так и ушел. — Бабушкин взгляд затуманился. — Никаких особых случаев не припомню.

— В понедельник мы на роликах гоняли в Чессмен-парке, во вторник у нас дома был шоколадный торт, в среду я в ручей свалился. — Том опустил лист календаря за ворот просторной рубашки. — И все на этой неделе. А на той неделе я раков ловил, качался на лозе, рукой на гвоздь напоролся, с забора упал. Это — только лишь до пятницы.

— Оно и неплохо, когда хоть что-нибудь приключается, — сказала бабушка.

— Сегодня тоже, — сказал Том, — с дуба нападало красных и желтых листьев, так я вот такой костер разжег. А после обеда пойду к полковнику Куотермейну на день рождения.

— Ты беги поиграй, — сказала бабушка. — Мне наверху прибраться надо.

Ей стало трудно дышать, когда она переступила через порог душной мансарды.

— Тут конь не валялся, — ворчала бабушка. — Весной-то у меня руки не дошли, а теперь зима на носу, того и гляди снег выпадет, не хочу ноги морозить.

Сквозь полумрак она разглядела огромные сундуки, паутину и подписки старых газет. От балок тянуло вековой древесиной. Она распахнула запыленное окошко, выходившее в яблоневый сад. В мансарду ворвался холодный и пряный запах осени.

— Эй, внизу, поберегись! — выкрикнула бабушка и принялась метать из окна старые журналы и пожелтевшие газеты. — Все лучше, чем по лестнице вверх-вниз бегать.

Потом в воздухе закувыркались проволочные портновские манекены, ненужные клетки для попугайчиков и размахивающие страницами выцветшие энциклопедии. На чердаке повисла пыль, и вскоре у бабушки затрепыхалось сердце. Пришлось ей чуть ли не на ощупь искать сундук, чтобы присесть, — и тут она беззвучно засмеялась над собственной немощью.

— Хламу-то скопилось, барахла всякого! — воскликнула она. — Откуда что взялось? А это что такое?

Она подняла с пола коробку, набитую газетными вырезками, репродукциями и значками. Перевернув находку верх дном, бабушка высыпала содержимое на крышку сундука и стала перебирать. Ей на глаза попались листы старого отрывного календаря — три отдельные стопки, аккуратно перетянутые бечевкой.

— Не иначе как Том потрудился, — хмыкнула бабушка. — Чудной, право слово! Календари, календари, до календарей сам не свой.

Поднеся к глазам одну стопку, она прочла: «Октябрь 1887 г.». Этот лист пестрел восклицательными знаками, кое-какие даты были подчеркнуты красным карандашом, а на полях детская рука вывела пометки: «Отличный день!» или «Хороший денек!»

Когда она переворачивала лист, у нее вдруг онемели пальцы. Низко склонив голову и прищурив неяркие глаза, она с трудом различила надпись на обороте: «Элизабет Симмонс, 10 лет, ученица 5-го класса».

Бабушка не выпускала из похолодевших рук выцветшие листы и разглядывала один за другим. Число, год, восклицательные знаки, красные кружки вокруг необыкновенных дней. Она медленно сдвинула брови. Во взгляде появилось недоумение. Она молча откинулась на спину, не сдвинувшись с места, и стала смотреть в окно на сентябрьское небо. Руки ее свесились с сундука, а линялые, пожелтевшие листы календаря так и остались лежать у нее на коленях. Восьмое июля тысяча восемьсот восемьдесят девятого заключено в красный кружок! Чем же был примечателен тот день? Двадцать восьмое августа тысяча восемьсот девяносто второго, синий восклицательный знак! С какой стати? Дни, месяцы, годы, пометки, красные кружки — и больше ничего.

Закрыв глаза, она учащенно дышала.

Внизу, на жухлом газоне, с воплями носился Том.

Через некоторое время миссис Элизабет Симмонс заставила себя подняться и выглянуть в окно. Ее взгляд задержался на внуке, который поддевал ногами вороха багряной листвы. Прочистив горло, она позвала:

— Том!

— Бабушка! Ты такая смешная, когда на чердаке!

— Том, у меня к тебе просьба.

— Какая?

— Сделай одолжение, Том, выбрось этот гадкий, засаленный календарь, который ты сунул в карман.

— Это почему?

— Потому что потому. Нечего их копить, — объяснила старушка. — От них потом одно расстройство.

— Когда «потом»? И какое от них расстройство? Ничего не понимаю! — обиженно прокричал Том, задрав голову. — У меня все по порядку, каждая неделя, каждый месяц. Столько всего интересного — чтобы ничего не забыть!

Она посмотрела вниз и сквозь облетевшие яблоневые ветви увидела маленькую круглую физиономию.

— Ну ладно уж, — вздохнула бабушка.

Выброшенная из чердачного окна коробка с глухим стуком упала на землю.

— Не драться же с тобой. Приспичило хранить — храни.

— Спасибо, бабушка! — Том накрыл рукой карман, из которого торчал месяц август. — Я и сегодняшний денек запомню! На всю жизнь запомню, вот увидишь!

Бабушка смотрела вниз сквозь оголившиеся осенние ветви, которые шевелил холодный ветер.