Может, он уже жалеет.

Кончик сигареты мадам ярко вспыхивает: она глубоко затягивается. Сирень говорит, что дым заставляет старуху бредить, но я пытаюсь понять, что из слов мадам – правда.

– Вас надо любить мгновениями. Вы – иллюзии. Именно это я и даю моим клиентам, – говорит она. – А твой паренек жадный.

Габриель. Когда я от него уходила, его пересохшие губы что-то беззвучно шептали. Я заметила, что у него на подбородке отросла щетина. На него снова надели форменную рубашку слуги, порванную телохранителями. Меня тревожили лиловые тени у него под глазами и хриплое дыхание.

– Он слишком сильно тебя любит, – говорит мадам. – Он любит тебя даже во сне.

Мы идем мимо грядок клубники. Мадам без умолку болтает об удивительном Джареде и его подземном устройстве, которое подогревает почву, имитируя весну, чтобы местные посадки росли.

– Самое волшебное, – говорит она, – что земля остается теплой для моих девочек и моих клиентов.

Пока она щебечет, я обдумываю ее слова о Габриеле: то, что он слишком сильно меня любит, и то, что он – рана. Вон то же самое думал о Дженне: она ничем не была ему полезна, не родила внуков, не подарила его сыну настоящей любви. И за это она умерла.

В этом мире важно быть полезным. Похоже, все первое поколение с этим согласно.

– Он сильный, – говорю я, прерывая ее разглагольствования насчет весенних комаров. – Он умеет поднимать тяжести, готовить еду и делать практически все, что угодно.

– Но я не могу ему доверять, – возражает мадам. – Что я про него знаю? Он к нам словно с неба свалился.

– Мне-то вы доверяете, – не сдаюсь я. – Вы ведь рассказываете мне обо всем этом!

Она обнимает меня за плечи и хихикает, словно безумный ребенок.

– Я никому не доверяю, – говорит она. – И тебе не доверяю. Я тебя готовлю.

– Готовите? – переспрашиваю я.

Прямо на ходу она кладет голову мне на плечо, и от ее теплого дыхания волосы у меня на затылке встают дыбом. Чад от ее сигареты душит меня – я с трудом справляюсь с кашлем.

– Я делаю для своих девочек все, что могу, но они утомились. Истратили себя. Ты безупречна. Я подумала и решила, что не стану отдавать тебя своим клиентам, чтобы они не снизили твою ценность.

Снизили мою ценность?! Меня начинает тошнить.

– Наоборот, – продолжает мадам, – я заработаю на тебе больше, если ты останешься нетронутой. Нам надо будет найти тебе место. Может, ты будешь танцевать. – Даже не видя лица старухи, я чувствую ее улыбку. – Пусть они ощутят вкус. Пусть будут зачарованы.

Ход ее темных мыслей не очень понятен, и у меня невольно вырывается вопрос:

– А как же парень, с которым я появилась? Если я буду делать все это для вашего… бизнеса, – последнее слово с трудом сходит с моего языка, – тогда я должна знать, что с ним все в порядке. Для него должно найтись место!

– Хорошо, – отвечает мадам, внезапно заскучав. – Это достаточно скромная просьба. Если он окажется шпионом, я прикажу его убить. Обязательно предупреди его.

Ближе к вечеру мадам отправляет меня в зеленую палатку. Кажется, раньше здесь жили Салатовая и Аквамариновая, до того, как их сожрал вирус. Старуха обещает, что скоро ко мне придет одна из девиц.

Габриель по-прежнему в отключке. Его голова лежит на коленях какой-то девчонки, одной из блондинок-двойняшек, которых я видела утром.

– Пожалуйста, не злись. Я знаю, что меня не должно здесь быть, – говорит она, не поднимая головы. – Но он издавал такие ужасные звуки… Я не хотела, чтобы он оставался один.

– Что за звуки? – спрашиваю я очень мягко.

Встаю рядом с ним на колени. Лицо у Габриеля стало еще бледнее, чем раньше. На щеках и шее появилась красная сыпь, а кожа вокруг ссадины стала ярко-оранжевой.

– Больные звуки, – шепчет девочка. У нее очень светлые волосы и такие же ресницы. Они поднимаются и опускаются, словно обрывки солнечных лучей. Юница водит своими ручонками по волосам и скулам Габриеля. – Это он подарил тебе кольцо? – спрашивает она, указывая подбородком на мою руку.

Я не отвечаю. Обмакнув полотенце в тазик, выжимаю его и промокаю им Габриелю лицо. Накатившее ужасное чувство мне хорошо знакомо: так бывает, когда дорогой мне человек страдает, а у меня нет ничего, чтобы оказать хоть какую-то помощь… только вода.

– Когда-нибудь у меня тоже будет кольцо из настоящего золота, – заявляет девочка. – Когда-нибудь я стану первой женой. Я это знаю. У меня бедра как раз для того, чтобы рожать.

Будь ситуация не такой жуткой, я рассмеялась бы.

– Я была знакома с девушкой, которая тоже росла, мечтая стать невестой, – сообщаю я.

Блондинка пристально смотрит на меня, широко распахнув зеленые глаза, и на секунду мне начинает казаться, что, возможно, эта девчушка права. Она вырастет страстной и энергичной, она будет стоять в шеренге печальных девиц, пойманных Сборщиками, и там какой-нибудь мужчина выберет ее и придет к ней в постель, раскрасневшись от желания.

– И у нее вышло? – спрашивает девочка. – Стать невестой?

– Она была моей сестрой по мужу, – отвечаю я. – И да, она тоже получила золотое кольцо.

Девчушка улыбается, демонстрируя отсутствие переднего зуба. Нос у нее усыпан темными веснушками, которые перетекают на щеки, словно румянец.

– Могу спорить, она была хорошенькая! – восклицает девочка.

– Была. И есть, – поправляюсь я.

Сесилия для меня потеряна, но она все еще жива. Мне не верится, что я почти ее забыла. Кажется, прошла целая вечность с того момента, когда я бросила ее в сугробе, растерянную, выкрикивающую мое имя. Я убежала, не оглядываясь, разозлившись на нее так, как никогда в жизни ни на кого не злилась.

Да, целая вечность отделяет мое воспоминание от этого наполненного дымом и увяданием места. Я даже больше не злюсь на Сесилию. Я вообще почти ничего не чувствую.

– Как больной? – спрашивает Сирень прямо от входа.

Девчушка резко выпрямляется с виноватым видом. Ее застукали. Она осторожно сдвигает голову Габриеля со своих колен и ретируется, бормоча извинения и называя себя дурочкой.

– Ей поручен уход за больными, – объясняет Сирень. – Она не смогла устоять перед Прекрасным Принцем, попавшим в беду.

При свете дня и без макияжа Сирень по-прежнему остается прекрасным созданием. Глаза у нее чувственные и грустные, улыбка вялая, волосы с одной стороны грязные и слипшиеся. Кожа такая же темная, как ее глаза, шея завешана полупрозрачными голубыми шарфами. За спиной у девушки кружится снег.

Она говорит:

– Не беспокойся. С твоим принцем все будет хорошо. Ему просто дали немного успокоительного.

– Что ты ему вколола? – спрашиваю я, даже не пытаясь скрыть гнев.

– Просто немного «ангельской крови». Мы принимаем ее, чтобы лучше спать.

– Спать? – рычу я. – Он же без сознания!

– Мадам опасается новых парней, – произносит Сирень не без сочувствия. Она опускается на колени рядом со мной и прижимает пальцы к шее Габриеля. Проверяет его пульс, потом добавляет: – Она считает, что все мужчины – шпионы, явившиеся, чтобы забрать у нее девушек.

– Но при этом она позволяет любому, у кого есть деньги, приходить и делать с этими девушками все, что им заблагорассудится.

– Под строгим наблюдением, – подчеркивает Сирень. – Если кто-то выходит за рамки… а порой так бывает… – Девушка складывает пальцы в «пистолет», наводит его на меня и стреляет. – За чертовым колесом есть большая печь, в которой мадам сжигает трупы. Джаред сделал ее из старых машин.

В этом нет ничего неожиданного. Кремация – самый распространенный способ уничтожать умерших. Мы гибнем с такой скоростью, что на кладбищах не хватает места, к тому же ходят слухи, будто вирус заражает почву. Так что вдобавок к Сборщикам, похищающим девушек, существуют команды очистки, которые забирают трупы, брошенные на обочинах, и тащат их в городские крематории.

От этой мысли мне становится больно. Я понимаю Роуэна – на мгновение по-настоящему понимаю его. Он ищет мое тело, думает, что я уже превратилась в пепел. А когда брат проходит мимо крематориев, окутанных густой пылью, не боится ли он того, что вдохнул меня? Мои кости… мой мозг… мои глаза… а глаза у меня точь-в-точь такие же, как у него.