— Не скажи, — помотал головой Кириченко. — Мне доложили, шо недавно кто-то из военной прокуратуры к нему на доклад пришел. И показалось ему, шо прокурор постучал тихо… Так он ему по-пластунски приказал по кабинету ползать. Боевому офицеру, полковнику…

— Во-во, Алексей Илларионович, — горячо поддакнул Кумоватов. — Значит, и тут свои порядки развел… Это ж диктатура просто какая-то, как вы думаете? Прямое попрание советских законов! А сейчас маневры эти дурацкие… Согласитесь, что при генерале Юшкевиче такого не было…

— М-да, — хмыкнул Кириченко. — А я его недавно просил обкому три трофейные машины продать, взамен этого барахла… — Он кивнул на ЗИС. — Отказал. Причем не мотивировал вообще никак… Нет, и все. — Кириченко покосился на собеседника. — Знаешь, как он меня за глаза называет?.. Одессит в худшем смысле этого слова.

— Ай-ай-ай, — покачал головой Кумоватов. — Ну, надеюсь, такому положению сохраняться недолго…

Кириченко повернулся к коллеге, внимательно посмотрел на него. Лицо Кумоватова покрылось красными пятнами.

— То есть… я хотел сказать… — сипло проговорил он и запнулся, прочищая горло. — Я надеюсь, что вы разделяете мою позицию… Поэтому и попросил встречи с вами, Алексей Илларионович. Вот. И если вы… будете предпринимать какие-то шаги, то я… и весь горком… Чем скорее, тем лучше, — невнятно закончил он свою мысль.

Вместо ответа Кириченко кивнул и, развернувшись, двинулся по направлению к машине. Взялся за ручку дверцы, распахивая ее.

— М-да, — с неожиданной задумчивостью пробормотал он, глядя на Кумоватова. — Он, понимаешь, приехал и уехал… А нам тут жить.

Кречетов стоял перед зеркалом, проверяя, как сидит на нем штатский костюм. Недовольно покосился на наваченные плечи — этот писк моды ему вовсе не нравился, но что поделаешь?.. Пробежался глазами по отутюженным стрелкам на брюках, начищенным ботинкам. И тут услышал из соседней комнаты тихий плач. Осторожно ступая, подошел к постели. Тоня, свернувшись на покрывале клубочком, плакала тихо, обиженно. Как ребенок.

— Тонюш, — чуть слышно произнес Кречетов, обнимая ее за плечи. — Что случилось?

Вместо ответа Тоня вскинула на него заплаканные глаза.

— Ты куда?

— По службе, — огорченно пожал плечами Виталий. — Нужно.

Он снова состроил вопросительную физиономию — что стряслось?.. Но Тоня спрятала лицо в подушку.

— Тонюш.

— Ерунда, — прошептала она. — Мне почему-то стало страшно…

— Чего ты испугалась? — Он присел на краешек кровати, погладил ее руку.

— Не надо. Щекотно… Не знаю. Просто страшно, и все…

Он нагнулся, положил голову на подушку рядом с Тоней, заглянул ей в глаза. Она, капризно хмурясь, кулачком вытерла слезы.

— Да ерунда, не обращай внимания… Как во сне — страшно, а отчего, не понимаешь… У нас же все хорошо?

— Конечно, — улыбнулся Кречетов.

— Ну вот… А это просто бабские страхи. Да?

Виталий с нежностью смотрел на Тоню. Плюнуть бы сейчас на все, остаться в этой душной комнатке, на этой постели, рядом с ней, заснуть, сжимая ее в объятиях… А потом — увезти. Непонятно куда, непонятно как, но обязательно увезти. И чтобы она родила. А уехать она наверняка согласится. Какие у нее перспективы здесь, в разрушенной Одессе?.. Да и двадцать пять лет — не … восемнадцать.

Тоня снова вытерла набежавшие слезы, на этот раз ладонью. И в памяти Кречетова вдруг вспыхнул тот давний, незабытый им летний вечер двадцать пятого года. Девочку звали Людой, она была дочерью эмигранта — собственно, иных русских, не эмигрантов, и не водилось в маленьком чудесном городе под названием Дубровник. Внизу, у моря, раздавался приглушенный расстоянием благовест. По красивой, будто покрытой ярко-синим лаком поверхности моря медленно двигался пароход под итальянским флагом. Подходя к пристани, он важно, протяжно загудел… И тогда Люда точно таким же жестом, как Тоня сейчас, вытерла мокрые глаза тыльной стороной кисти: «Мне так хорошо с тобой, мой родной…» Виталию еще никогда никто не говорил таких слов. И сердце колотилось как ненормальное…

Странно, но он знал о дальнейшей судьбе Люды. Она вышла замуж за торговца автомобилями в тридцатом году, когда Виталий уже был кадетом. И уехала в Канаду. А два года спустя умерла во время родов.

— …Тонюш, мне действительно надо идти.

— Угу, — промычала Тоня, вновь отворачиваясь.

— Скоро мы поедем с тобой в Москву. Скоро все будет очень хорошо… Просто замечательно хорошо.

— Просто ужас как хорошо, — в тон ему продолжила Тоня. — Я стану заслуженной артисткой, а ты — генералом. Или даже маршалом. Все, иди… Я буду спать.

Она сомкнула веки, помахала ладошкой в сторону двери — иди, иди… Кречетов, посидев еще немного, со вздохом поднялся, направился к выходу.

— Виталик, — вдруг окликнула Тоня. Он замер, взявшись рукой за косяк. –Да?

— Ты меня любишь? — глухим от слез голосом спросила Тоня.

Кречетов перевел дыхание:

— Очень…

— У тебя… никого нет?

— Ты с ума сошла? — улыбнулся он.

— Правда? — недоверчиво всхлипнула Тоня.

— Чистейшая.

Тоня снова ткнулась носом в подушку.

— Все, я уже не плачу… Иди.

Хлопнула дверь. Тоня перевернулась на спину и, молча глотая слезы, уставилась в высокий белый потолок.

…Штехель с коптящим бензиновым факелом в руках осторожно двигался по низкому коридору катакомб, время от времени сверяясь с нарисованными на стенах маленькими меловыми стрелочками. Ему не часто приходилось спускаться в этот запутанный подземный город, вернее, целую страну — протяженность одесских катакомб приближается к трем тысячам километров, с ними не сравнятся ни римские, ни парижские. Откуда-то, видимо, из боковых штолен, иногда явственно тянуло морским ветерком, и тогда пламя факела начинало трепетать. Дымный огонь время от времени выхватывал из тьмы надписи на стенах. Под одной из стрелочек, с которой сверился Штехель, было коряво выведено: «Господи, спаси мою душу», под другой — деловитое предостережение дореволюционного горняка, видимо маркшейдера: «Кондицюннаго доломита на второмъ уровне нетъ!»

У одного из поворотов Штехель запнулся, осторожно оглянулся по сторонам. И неуверенно шагнул в огромную каверну, выдолбленную в толще ракушечника. В подземной комнате царила полная тьма, он поднял факел повыше. И тут же вздрогнул — прямо над его головой вспыхнула электрическая лампочка.

— Хорошее место, — раздался за его спиной искаженный подземной акустикой голос Академика, и Штехель снова вздрогнул. — И электричество есть. И путей отхода много… Это Зеркальная Фабрика. Даже название этому залу придумали…

Академик, одетый в штатское, сидел в большой нише, выдолбленной в камне над входом в подземную комнату. Распрямился и легко спрыгнул вниз.

— Вот здесь, на этом самом месте, — напыщенным тоном экскурсовода произнес он, обводя руками пространство, — 21 октября 1942 года московский чекист Абрамов двумя пулями в висок убил одесского чекиста Кузнецова… Потом тот же Абрамов убил сошедшего с ума чекиста Литвинова. Ну а 18 февраля 1943 года, когда сам Абрамов заполнял дневник, его выстрелом в висок убил чекист Глущенко… Весело, правда?.. Я свидетель… Эх, кино на этом материале бы снять… Но… ведь никто никогда об этом не узнает. Будут рассказывать сказки об отважных подпольщиках, крошивших румынских оккупантов и стойко державшихся на допросах. А о том, что отважные подпольщики буквально теряли рассудок от голода, холода и темноты, о том, что сами, по собственной инициативе шли на контакт с противником и стреляли друг другу в висок — этого никто никогда не расскажет. Потому что… кому это интересно, правда?.. Что в этом поучительного?.. Где героизм, спрашивается, и патриотизм советского человека?..

Кречетов зло рассмеялся.

— Они и меня бы убрали… После провалов лета сорок второго одесские подпольщики разоружили всех, кого в начале войны прислали из Москвы. И постепенно убирали, одного за другим… Вражда между москвичами и одесситами была с самого начала, об этом я позаботился. А поводы были пустячные. Взял кусок хлеба не вовремя — расстрел… Потом уже пошли убийства на почве нарушений психики. Тяжело все же здесь безвылазно. Особенно когда наверху румыны и… не знаешь, когда все это кончится…