Десять лет Фредди исправно гнул спину на свою родню, пока в дядином доме не случился страшный пожар. Кто-то сказал, что Фредди вышел из дома за минуту до того, как полыхнуло пламя. Помощник шерифа приехал за ним на ранчо и нашёл его в сарайчике при бойне, где Фредди жил все эти десять лет. Он играл в карты с двумя другими резниками, Санчо Пересом и Нино. Помощник шерифа неправильно повёл себя, и Фредди вспылил. Его тесак рассёк помощнику шерифа череп пополам, вместе со шляпой. Санчо подсказал, что ранчо придётся поджечь. Так и сделали. Когда пламя полыхнуло, двинулись в одну надёжную деревушку, где обитали отчаянные парни. Они быстро признали Фредди Гривса за главаря, поверив ему, что смогут вырваться из нищеты набравшись смелости и отняв деньги у богатеев. Да только ничего из этого не вышло.

Богачи остаются богачами, даже если их убивают. Поначалу Индио не мог понять, почему спокойный хладнокровный Нино срывал одежду с убитых? Скупщики краденого брали от Индио только украшения, так что вполне можно было оставить. Но Нино срывал эти сюртуки английского сукна, эти глянцевые шёлковые сорочки, потому что ему невыносимо было видеть, что убитый хоть в чём-то сохраняет превосходство над ним.

И всё-таки даже без одежды труп богача оставался трупом богача. Сдирать с них эту ненавистную белую ровную кожу Нино не мог, и его продолжало терзать унизительное бессилие перед устоявшимся порядком вещей. Он успокоился только тогда, когда Индио завёл привычку вызывать пленников на поединок. Нино стал самым заинтересованным зрителем и арбитром всех представлений.

Правила были простыми, но строгими. Пленнику выдавался заряженный револьвер в кобуре на поясе. Расходились на десять шагов. Сигналом к стрельбе служило окончание мелодии карманных часов. Все просто и честно. Индио всегда выигрывал. Может, потому, что в отличие от своих противников, он знал эту мелодию наизусть. Сам-то он был уверен, что никто не может сравниться с ним в быстроте выхватывания оружия.

Индио нравилось доказывать это всем, а ещё ему нравилось каждый раз испытывать судьбу. Ведь пленник всегда мог выхватить кольт и выстрелить, не дожидаясь окончания музыки. Даже удивительно, что никто не попытался этого сделать. Наверно, на них давила обстановка.

Но ведь рано или поздно Индио мог встретить и достойного противника, и тогда… Эта мысль не путала его, а доставляла неизъяснимое наслаждение, и он не упускал ни одной возможности для нового поединка.

Ну и что? Что осталось у меня после стольких лет беспутной и опасной жизни, спрашивал себя Индио. Ничего, кроме нескольких верных друзей, старого кольта да золотых часов с музыкой.

Теперь всё будет по-другому. Будет много денег, целая куча денег, и мозговитый Слим научит его, как сделать из неё целую гору денег. Такое сейчас время процветания и роста. Все только об этом и говорят. Все делают деньги, но для начала их надо найти. Найти, или отнять, или украсть. А как иначе? Деньги не растут на дереве и не водятся в речке, и сколько ни копайся в земле, денег в ней не найдёшь.

Индио прикрыл глаза, слушая мелодию карманных часов. Он давно решил перебраться в Нью-Йорк, построить огромный особняк с высокой чугунной оградой, цветными стёклами в окнах, как в католическом соборе в Мемфисе. Две дюжины негров будут сдувать пылинки с ковров и роскошной мебели, повар-француз готовить новые блюда, красавица жена, дочка графа или банкира, мыть ему ноги перед сном. Раз в день он будет объезжать в шикарной карете свои плантации, и негры будут кланяться ему, как в старое время. Вечерами он будет сидеть в огромном зале, где на блестящем дубовом столе будут лежать все те же золотые часы, и все так же будут источать свою мелодию, напоминая ему о прошлом…

Часы достались Индио нелегко. И вспоминать об этом тоже было трудно. Трудно и больно, но всё же то была сладостная боль…

Дело было в Теннеси. Весна разгулялась по-летнему, солнышко хоть и пряталось за плотными облаками, но и сквозь них пригревало густые рощи, покрытые прозрачной первой зеленью, и персиковые сады на холмах, утопающие в розовой пене цветов. По ночам выпадали короткие мягкие дожди, и каждое утро начиналось в густом тумане. Эль Индио со своими людьми двигался по ночам, и этот утренний туман был как нельзя кстати. Они успевали уйти с дороги в лес, поднимаясь повыше, подальше, в самую чащу, чтобы там переждать день.

Весна дурманила его запахом ожившей земли и блеском тёплой реки за стволами деревьев. Хотелось забыть обо всём, сорвать с себя одежды, голым кинуться вниз по склону и, упав в ласковые волны, кружиться в течении, лёжа на спине и глядя в серое бездонное небо…

Но и эта невинная радость была недоступна Индио. И тогда его переполняла злоба. Там, внизу, по дороге катились повозки, проносились всадники, поднимая лёгкую пыль. Где-то в реке плескались мальчишки, и их звонкие крики и смех далеко разносились по воде… Индио не завидовал им: как можно завидовать тем, кого ненавидишь?

Слим пронюхал, что на станции ожидают каких-то богачей из Каролины. Молодожёны с родителями и богатым приданым. Самая подходящая публика для налёта.

Они перехватили дилижанс в таком месте, где этого меньше всего ожидалось. Две мили от станции, полторы мили до придорожной таверны. Обычно, нападая на пустынных дорогах, Индио стрелял в возницу, Санчо в охранника, а все остальные по окнам дилижанса. После хорошей пальбы люди становятся послушными, если… остаются в живых.

Но здесь нельзя было стрелять, потому что на звук выстрелов наверняка примчались бы люди и со станции, и те, кто был в таверне. Потому-то это место и считалось безопасным, хотя дорога вплотную прижималась к склону горы, покрытому густым лесом.

Кони остановились сами. На дороге, лицом вниз, лежала женщина. Дорожная шляпка с вуалью сбилась на затылок, рядом валялся распахнутый саквояж, из которого тянулась белая окровавленная тряпка. Возница, натянув поводья, привстал, чтобы лучше разглядеть необычную и пугающую картину. Охранник рядом с ним вставил ружье в гнездо и тоже приподнялся, готовый соскочить с кареты, чтобы оказать женщине помощь.

Но женщина зашевелилась и медленно поднялась с земли, встав на одно колено и опираясь на изогнутую ветку, которую она до этого держала под собой. Возница разинул рот от изумления, увидев в руках у женщины лук!

Туго щёлкнула тетива, и стрела с хрустом пробила грудь охранника. Возница растерянно повернулся к товарищу. Тот был ещё жив, он стоял, шатаясь, с вытаращенными глазами, а из уголков рта уже сбегали две полоски крови – и тут же вторая стрела воткнулась самому вознице в горло. Он свалился под колёса дилижанса, а охранник упал между лошадьми, запутавшись в постромках.

Индио вскочило земли, срывая с себя женское платье. Его люди, выбежавшие из-за деревьев, уже подложили под дилижанс заранее приготовленные пучки сухой травы и подожгли их. Удушливый сизый дым окутал карету, внизу он был густой и плотный, как сметана, у окон уже становился прозрачным, и совершенно таял, когда поднимался над крышей. Такой дым не увидят издалека, да и здесь он продержится недолго, но этих минут хватит, чтобы до смерти напугать удушьем несчастных пассажиров.

«Выбрасывайте оружие и не дёргайтесь!» – скомандовал Индио людям, сидевшим внутри и уже начавшим кашлять. «Если кто-то попытается выстрелить, вы все тут сгорите живьём!» Из окна вылетели пара револьверов и карманный «дерринджер»[23].

Дверца кареты распахнулась, и на дорогу вывалился седой толстяк в сером мундире, прижимая к багровому лицу кружевной платок. За ним из кареты повалил дым. Слышался женский плач.

Санчо Перес схватил стоящего на четвереньках толстяка за шиворот и поволок к лесу. Там его перехватил Нино. Он оттолкнул Санчо, коротко взмахнул дубиной и с треском опустил её на затылок толстяка. Тот уткнулся лицом в траву и завалился набок, а в дилижансе завизжала женщина.

«Выходите!» – крикнул Индио. Их было пятеро – двое мужчин и три женщины. Индио сразу решил, что молоденькую в зелёном платье он оставит себе и, схватив её за руку, оттащил в сторону, пока Слим и Кучилло связывали остальных. Санчо, обыскав убитого толстяка, радостно потряс над головой широким кожаным поясом, туго набитым деньгами. Нино выволок из багажного ящика саквояжи, связал их ручки и навьючил на себя.