— Чепуха! — заявил дядя Боб, — Об этом в книге ни слова не сказано. Я уверен, что это сделал кто-то другой. Во всяком случае, ты, Кен, почитай сам. А как насчет того, чтобы поиграть в «скрэббл», ребятки? Поиграем с ребятами, а, Кэт?

— Это несправедливо, — запротестовала Джоан. — Папа всегда выигрывает. Он знает очень много слов.

— В лото! — заверещала Фрэнси. — В лото!

— Ладно, — согласился дядя Боб. — Давайте играть в лото.

— Ура! Ура! — закричала Фрэнси, которая довольно часто добивалась того, чего ей хотелось.

Было уже, наверное, не меньше десяти, когда Хью с Кеном вышли в сад. Хью шел впереди, освещая дорогу карманным фонариком. Необходимости в этом не было, потому что стояла полная луна и в саду было светло, но луч фонарика придавал их путешествию некоторую таинственность. Кен шел, с трудом переставляя ноги: устал как собака. Еще ни разу ему не довелось провести такого вечера, ни разу. Голова у него болела от шума, крика и разговоров. Его подташнивало, но не так, как по-настоящему, а так, когда голова становится пустой.

— Чтобы все было тихо, Хью! — крикнула от дверей тетя Кэт. — Не забыл?

— Нет, мама! — гаркнул в ответ Хью.

— Встаем в семь утра! — крикнула Джоан, — Ты привез с собой плавки, Кен?

— Не-ет, — простонал Кен.

— Я тебе принесу.

Кен заковылял дальше, почувствовав себя еще более несчастным.

— Спокойной ночи, ребятки! — крикнул дядя Боб. — Если напугаетесь, звоните в колокольчик. Вы знаете, о чем я говорю.

— Знаем, — фыркнул Хью.

— В какой колокольчик? — спросил Кен, в глубине души злясь на дядю, который по глупости позволил им в самый разгар ночи выйти из дома. Кен боялся даже представить, что сказала бы, узнав об этом, мама.

— В тот самый, — ответил Хью (о котором Кен и понятия не имел). — И почему это мы должны напугаться? Только дураки боятся оврага. Там никто и мухи не обидит. Ты ведь не боишься, а, Кен?

— Нет… — Кен не мог понять, о каком овраге идет речь. Он не помнил, чтобы об этом говорилось.

— Как будто наш овраг в Африке или еще где-нибудь! Как будто там только и бродят что львы да тигры! От этих взрослых можно спятить. А палатка у нас мировая, Кен. Настоящая армейская палатка. Папе она досталась почти даром. Подожди, сам увидишь!

Хью направил луч фонарика вниз, но палатки еще не было видно.

— У нас есть спальные мешки и все прочее: походная плита, котелок и вымпел на шесте.

— Вымпел? — не совсем понял Кен, изо всех сил стараясь не отстать от Хью, потому что чувствовал, что деревья, как высокие дома, начинают тесниться по обе стороны дорожки и что за голосом неунывающего Хью таится глухая тишина.

— Да. Лисий хвост. Знаешь, такой, какими большие ребята украшают антенны на своих машинах. Только у нас хвост этот — самый настоящий. Мне его дал Чарли Бэйрд. Он застрелил лису. Чарли Бэйрд часто бьет лис.

— Из ружья?

— Когда мне будет двенадцать или тринадцать лет, папа купит мне тоже такое ружье, как у Чарли Бэйрда. А вот и палатка, видишь? Мировая, правда? Осторожней, тут довольно круто. Поскользнешься — и будешь катиться, пока не свалишься в запруду. Один раз, когда было сыро, мистер Гор поскользнулся и… Вот смеху-то было! Он влетел прямо в воду. Наверное, в самом Монбалке было слышно, как он заорал.

— Мистер Гор?

— Да. Инспектор из комитета по водным ресурсам. Так ему и надо. С тех нор он сюда ни разу не приезжал. Папа чуть не умер со смеху. Но мистеру Гору было совсем не смешно. Мировая палатка, правда? — Хью остановился и с гордостью обвел лучом фонарика вокруг палатки.

— Она же дырявая.

— Ну и что? — отпарировал Хью. — А в тебе, думаешь, не было бы дырок, если бы тебе было столько лет, сколько ей? Папа говорит, что она наверняка побывала и в Дарвине, а то и в Новой Гвинее или в Египте. Он говорит, что в ней, может быть, спали те, кто получил потом самый главный военный орден.

— Она вроде стоит на склоне? Мы не скатимся в запруду, а?

— Глупости! — заявил Хью, — Ты боишься, что ли?

— Ничего я не боюсь.

— Мама никогда не разрешала мне спать здесь. Знаешь, сколько пришлось ее уговаривать? Я целыми неделями ее убеждал. Только потому, что ты приехал, она разрешила. Хотя, если очень к ней приставать, она всегда в конце концов уступает. Твоя мама тоже так? Наша-то, во всяком случае, да. Ты когда-нибудь спал в спальном мешке? Чарли Бэйрд говорит, что это красота. Жаль только, что нам не разрешили пользоваться фонарем, — боятся, как бы мы его не перевернули.

У Кена голова шла кругом.

— Вот твой мешок, — продолжал Хью. — Вон тот. У тебя резиновая подушка. Мама говорит, что гостю надо отдавать все лучшее. Какого цвета у тебя пижама? У меня в красно-белую полоску. Снимать нижнее белье я не буду, вдруг станет холодно. Тебе разрешают не снимать белье, когда холодно? Мне нет. А молитву я прочитаю, уже когда влезу в мешок. Не стоять же на коленях рядом со спальным мешком. Обычно, когда я опускаюсь на колени, я кладу голову на постель. А если я положу голову на спальный мешок, то у меня шею сведет.

Но Хью не сказал Кену, о чем он будет молиться. А молился он вот о чем:

«Что бы ни случилось, пусть я не испугаюсь. Будет стыдно, если я среди ночи смалодушничаю. Чарли Бэйрд сказал, что у меня не хватит смелости провести здесь всю ночь. А я постараюсь, чтобы хватило».

Кен так устал, что никак не мог заснуть. Наверное, он теперь навсегда лишился сна. У него все болело. В спальном мешке было жарко, как в духовке. Земля была твердой, шла под откос, а резиновые подушки он терпеть не мог. Голова валилась из стороны в сторону, словно она крепилась на шарнире, который окончательно расшатался. Он ненавидел резиновые подушки. Ненавидел спальные мешки. И ненавидел палатки.

А кругом шумело. Когда Хью наконец перестал молоть языком, тишина, которой так жаждал Кен, оказалась вовсе не тишиной. Он слышал, как, ни на секунду не останавливаясь, бежит вода: непривычный звук — так потрескивает стекло или перекатываются в коробке тысячи брильянтиков; слышал, как играет листьями ветер — будто сами по себе листаются книжные страницы; слышал шепот, как будто где-то поодаль беседуют между собой деревья; слышал, как жужжат и гудят насекомые; слышал, как шевелится земля и вздыхает небо. Он слышал, как, поскрипывая на манер старого колеса, вращается земной шар. Это было ужасно.

Рядом, ровно вдыхая и выдыхая, дышал Хью. Хью спит! Счастливый Хью! Какая несправедливость: Хью может спать, а Кен не может. Но по правде говоря, Хью тоже не спал. Он только делал вид, что спит.

Кен видел палатку, снаружи окутанную, словно слоем краски, лунным светом, а внутри утонувшую во мраке: какие-то тени, очертания каких-то предметов, которые, может, там были, а может, и не были.

Он ощущал присутствие вещей, которых, знал он, видеть не мог; своим воображением он создал их из ничего, превратив в предметы, которые можно было осязать руками: лисий хвост на шесте, фонарик в изголовье у Хью, колокольчик рядом с походной плитой, дочерна законченный котелок, в котором утром они вскипятят воду для чая. Все это были обычные, повседневные, утилитарные вещи. За исключением лисьего хвоста. Все, кроме хвоста. Спустя некоторое время они исчезли.

Он слышал, как, звеня брильянтиками, ни на секунду не останавливаясь, журчит вода, перебираясь через водослив. Он закрыл глаза и все равно видел ее, и чем крепче смыкал веки, тем более отчетливо видел; мерцала и журчала вода, перебираясь через бетонную запруду, уходила в землю под корни деревьев, а потом в черную-пречерную почву и перегной, под землю, и там, внутри, бежала и бежала, мерцая и журча.

А потом появился свет, яркий желтый свет. Он уже видел такой свет в лесу, в автобусе, только на этот раз свет был совсем другим — словно горели сотни золотых шаров. И из земли прямо в этот свет выросли деревья, высоченный, с дом, папоротник, сонно кивавший на ветру, весь в цветах плюш, и камыш, который рос прямо у него на глазах, высокий камыш с огромными колючками вместо метелочек. А вода все журчала, и лучилась, и бежала прямо в золотистое сияние, превращаясь в заводи и пруды, в которых отражались деревья, папоротник, плющ и небо. Все было только в одном цвете: в золотом. И когда Кен посмотрел себе на руки, не из золота ли они, то увидел, что рук у него нет. Он их потерял. Не было ни рук, ни ног, ни тела — ничего.