в кабинет.

Но, если я скажу, что ящер влачился по земле

                                               как дом?

Был глыбистой летучей мышью, летел

                                   в надземности китом?

И мы при имени Дракона литературность ощутим:—

Кто он? То Дьявол — иль Созвездье — Китайский

                                   символ — смутный дым?

Но, если я скажу, что где-то многосаженный горный

                                                  склон,

Восколебался, закачался, и двинулся — и был Дракон?

Лабораторная зачахлость! Ты смысл различья

                                                  ощутил?

Иль нужно изъяснить понятней, что ты хромец,

                                            лишенный сил?

О, дни, когда был так несроден Литературе

                                                  человек,

Что, если закрепить хотел он, что слышал

                                           от морей и рек,

Влагал он сложные понятья — в иероглифы,

                                               не в слова,

И панорама Неба, Мира в тех записях была жива.

То живопись была, слиянье зверей, людей, и птиц,

                                                   в одно.—

Зачем, Изида, возле Сфинкса, под Солнцем быть

                                              мне не дано!

Человечек современный, низкорослый, слабосильный,

Мелкий собственник, законник, лицемерный

                                        семьянин,

Весь трусливый, весь двуличный, косодушный,

                                     щепетильный,

Вся душа его, душонка — точно из морщин.

Вечно должен и не должен, то нельзя, а это можно,

Брак законный, спрос и купля, облик сонный,

                                     гроб сердец,

Можешь карты, можешь мысли передернуть — осторожно,

Явно грабить неразумно, но — стриги овец.

Монотонный, односложный, как напевы людоеда:—

Тот упорно две-три ноты тянет — тянет без конца,

Зверь несчастный существует от обеда до обеда,

Чтоб поесть, жену убьет он, умертвит отца.

Этот ту же песню тянет, только он ведь

                                    просвещенный,

Он оформит, он запишет, дверь запрет он на крючок.

Бледноумный, сыщик вольных, немочь сердца,

                                    евнух сонный,—

О, когда б ты, миллионный, вдруг исчезнуть мог!

Безумствуют, кричат, смеются,

Хохочут, бешено рыдают,

Предлинным языком болтают,

Слов не жалеют, речи льются,

Многоглагольно, и нестройно,

Бесстыдно, пошло, непристойно.

Внимают тем, кто всех глупее,

Кто долог в болтовне тягучей,

Кто человеком быть не смея,

Но тварью быть с зверьми умея,

Раскрасит краскою линючей

Какой-нибудь узор дешевый,

Приткнет его на столб дубовый,

И речью нудною, скрипучей,

Под этот стяг сбирает стадо,

Где каждый с каждым может спорить,

Кто всех животней мутью взгляда,

Кто лучше сможет свет позорить.

О, сердце, есть костры и светы,

Есть в блеск одетые планеты,

Но есть и угли, мраки, дымы

На фоне вечного Горенья.

Поняв, щади свои мгновенья,

Ты видишь: эти — одержимы,

Беги от них, им нет спасенья,

Им радостно, что Бес к ним жмется,

Который Глупостью зовется,

Он вечно ищет продолженья,

Чтоб корм найти, в хлевах он бродит,

И безошибочно находит

Умалишенные виденья.

О, сердце, Глупый Бес—как Лама,

Что правит душами в Тибете:

Один умрет — другой, для срама,

Всегда в запасе есть на свете.

Беги из душного Бедлама,

И знай, что, если есть спасенье

Для прокаженных,— есть прозренье,—

И что слепцы Судьбой хранимы,—

Глупцы навек неизлечимы.

История людей—

История войны,

Разнузданность страстей

В театре Сатаны.

Страна теснит страну,

И взгляд встречает взгляд.

За краткую весну

Несчетный ряд расплат.

У бешенства мечты

И бешеный язык,

Личина доброты

Спадает в быстрый миг.

Что правдою зовут,

Мучительная ложь.

Смеются ль,— тут как тут

За пазухою нож.

И снова льется кровь

Из темной глубины.

И вот мы вновь, мы вновь —

Актеры Сатаны.

Боже мой, о, Боже мой, за что мои страданья?

Нежен я, и кроток я, а страшный мир жесток.

Явственно я чувствую весь ужас трепетанья

Тысяч рук оторванных, разбитых рук и ног.

Рвущиеся в воздухе безумные гранаты,

Бывший человеческим и ставший зверским взгляд,

Звуков сумасшествия тяжелые раскаты,

Гимн свинца и пороха, напевы пуль звенят.

Сонмы пчел убийственных, что жалят в самом деле,

И готовят Дьяволу не желтый, красный мед,

Соты динамитные, летучие шрапнели,

Помыслы лиддитные, свирепый пулемет.

А далеко, в городе, где вор готовит сметы,

Люди крепковыйные смеются, пьют, едят.

Слышится: «Что нового?» Слегка шуршат газеты.

«Вы сегодня в Опере?»—«В партере, пятый ряд».

Широко замыслены безмерные мученья,

Водопад обрушился, и Хаос властелин,

Все мое потоплено, кипит, гудит теченье, —

Я, цветы сбирающий, что ж сделаю один!

«Кто визжит, скулит, и плачет?»

    Просвистел тесак.

«Ты как мяч, и ум твой скачет,

    Ты щенок, дурак!»

«Кто мешает битве честной?»

    Крикнуло ружье.

«Мертвый книжник, трус известный,

    Баба,— прочь ее!»

«Кто поет про руки, ноги?»

    Грянул барабан.

«Раб проклятый, прочь с дороги,

    Ты должно быть пьян!»

Гневной дробью разразился

    Грозный барабан.

«Если штык о штык забился,

    Штык затем и дан!»

Пушки глухо зарычали,

    Вспыхнул красный свет,

Жерла жерлам отвечали,

    Ясен был ответ.

Точно чей-то зов с амвона

    Прозвучал в мечте.

И несчетные знамена

    Бились в высоте.

Сильный, бодрый, гордый, смелый,

    Был и я солдат,

Шел в безвестные пределы,

    Напрягая взгляд.

Шло нас много, пели звоны.

    С Неба лили свет

Миллионы, миллионы

    Царственных планет.