Л. Эйлер, который еще в 1723 году, в возрасте шестнадцати лет защитил магистерскую диссертацию по философии (но в душе был математиком), принялся усердно изучать анатомию и физиологию, так как Д. Бернулли выхлопотал ему место адъюнкта на своей кафедре. Причем не просто изучать, но именно в том аспекте, в каком ставил физиологические проблемы его старший друг, то есть в механико-математическом (движение жидкости в трубах и сосудах, распространение звука и т. д.). Не случайно, вскоре по прибытии в Петербург, он в подтверждение характеристики, данной ему Д. Бернулли, и в оправдании надежд, возлагавшихся на него академическим начальством, написал трактат «Основы движения крови по артериям», где физиология поверялась механикой.

По случайному стечению обстоятельств Л. Эйлер прибыл в Петербургскую Академию наук из Швейцарии в тот день (24 мая 1727 года), когда остановилось «движение крови по артериям» 43-летней императрицы Екатерины I, которая еще так недавно сама соболезновала Д. Бернулли по поводу смерти его старшего брата. Последовавшее почти трехлетнее царствование отрока Петра II, при котором, в сущности, всеми делами заправлял «полудержавный властелин» князь А. Д. Меншиков, косвенным образом неблагоприятно отразилось на академической жизни.

Двор перебрался в Москву. Туда же в начале 1728 года последовал и президент Академии Блюментрост, оставив за себя «все дела академические и канцелярские управлять и крепить» Иоганна-Даниила Шумахера (1690–1761).

Это был человек, для науки страшный. Такие высокие вопросы, как поиск истины, убедительное доказательство ее перед всем ученым светом и, следовательно, подчинение всей своей жизни этим целям, никогда его не волновали, никогда не были ему близки. Защитив в 1711 году в Страсбурге магистерскую диссертацию на богословскую тему, он счел, что богословие, или философия, или наука — все это не для него. За пятьдесят лет, прошедших с момента защиты до его смерти, он уже не написал ни одного трактата, или статьи, или даже простой заметки. Диспут на защите стал единственным «научным подвигом» Шумахера. В двадцать один год покончив со всякими бесполезными для него абстракциями, он стал готовить себя к административной карьере. И преуспел на этом пути. Волею судеб этот человек сделался на долгое время «теневым президентом» Петербургской Академии наук. Самые светлые научные умы тогдашней Европы оказались в зависимости от ума низменного, по-змеиному изворотливого и по-змеиному же ядовитого, смертельно опасного для «вольного философствования и вящего наук приращения».

В 1714 году И.-Д. Шумахер прибыл в Петербург. Он вошел в доверие к лейб-медику Петра I Арескину, став его секретарем. Вскоре Арескин обратил на него внимание царя, и тот сделал его своим библиотекарем, а затем смотрителем Кунсткамеры. Шумахер принимал участие в переговорах с западноевропейскими учеными, будущими членами Петербургской Академии наук. Именно Шумахера в феврале 1721 года Петр I послал в Парижскую Академию с картой и описанием Каспийского моря для торжественной передачи этого научного вклада сообществу, избравшему его в число своих членов, а также для консультаций с иностранными авторитетами на предмет «сочинения социетета наук, подобно как в Париже, Лондоне, Берлине и прочих местах».

Удача улыбалась ловкому эльзасцу. Внешне его репутация была безупречна: магистр богословия, личный библиотекарь и доверенное лицо императора, а также будущего академического президента Блюментроста (который, сменив умершего Арескина на посту лейб-медика, благоволил И.-Д. Шумахеру от начала до конца). К тому же Шумахер и сам постарался еще более упрочить свою связь со двором, женившись на дочери петровского повара Фельтена (Фелтинга). Ученые, с которыми он вел переговоры, лично ничего не могли иметь против человека, который на выгоднейших условиях (до 2000 рублей в год) приглашал их в Россию заниматься любимым делом. Наконец в начале 1724 года Л. Л. Блюментрост подписывает с ним контракт, по которому на него, помимо заведования библиотекой и Кунсткамерой, возлагалось исполнение «секретарского дела», а также смотрение за денежными суммами Академии. С этого момента ученые, горевшие желанием в представившихся идеальных условиях продвинуть вперед каждый свою науку, оказались в цепких руках человека, которому все их устремления были глубоко чужды.

Несмотря на то, что юридически Шумахер не имел никакой власти над учеными, он, оказывая различные услуги двору и президенту, добился исключительно прочного положения в Академии. Пока академические мастера и подмастерья выполняли (за государственный счет) частные заказы таких влиятельных людей, как фельдмаршал Б.-Х. Миних, лифляндский губернатор князь П. А. Голицын, адмирал граф Н. Ф. Головин, фельдмаршал граф Я. В. Брюс, вице-президент Коллегии иностранных дел барон А. И. Остерман и др., Шумахер и сам становился влиятельным человеком. Он был удобен для вельмож и президента Академии наук. На него можно было положиться.

Своею всевозрастающею властью Шумахер не замедлил воспользоваться. Он постоянно недодавал жалованье профессорам, умел их перессорить между собою, чтобы отвести от себя возможный удар. С этой целью он приближал к себе молодых академических ученых: например, будущего историографа Г.-Ф. Миллера, который в бытность свою студентом, по словам Ломоносова, «ходя по профессорам, переносил друг про друга оскорбительные вести и тем привел их в немалые ссоры, которым их несогласием Шумахер весьма пользовался, представляя их у президента смешными и неугомонными».

Шумахер умел отблагодарить своих клевретов. Можно привести в пример того же молодого Миллера, который из студентов был, с поблажки Шумахера, произведен сразу в профессора (чего впоследствии Ломоносов не мог простить ни тому, ни другому). Причем произведен, по существу, вопреки мнению старших академиков. 27 июля 1730 года все они были экстренно собраны для обсуждения предложенных Блюментростом новых кандидатов на профессорские должности: Леонарда Эйлера, натуралиста Иоганна-Георга Гмелина (1709–1755) на место убившегося М. Бюргера, Георга-Вольфганга Крафта (1701–1754), который в скором будущем станет учить физике студента Ломоносова, затем Иосии Вейтбрехта, о котором говорилось выше, и, наконец, Миллера. По поводу первых четырех кандидатур разногласий не было. А вот относительно Миллера они возникли. Сохранилась записка профессора Бюльфингера, датированная 27 же июля 1730 года, где изложено такое вот особое мнение о Миллере: «Хоть г. Герард-Фридрих Мюллер и не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся, однако же составленные и напечатанные им еженедельные «Примечания» успели дать достаточное представление об его начитанности в области истории, о ловкости его изложения, об его прилежании и об умении пользоваться здешней Библиотекой. Можно поэтому надеяться, что если эта прекрасная возможность за ним сохранится, если повседневной работы у него поубавится и если, вследствие этого, у него освободится больше времени для приватного изучения истории, то, изучая ее таким образом, он сумеет выдвинуться, в каковых целях ему можно было бы доверить кафедру истории».

Как видим, характеристика весьма и весьма сдержанная. Впрочем, прилежание, научные возможности Миллера не ставятся под сомнение. Но, во-первых, здесь совершенно определенно выражено недоумение по поводу того, что кандидат в профессора не обнародовал «никаких своих исследований», а во-вторых, содержится намек на то, что Миллер слишком много времени уделяет выполнению работ, не относящихся к науке. Г.-Б. Бюльфингер, не терпевший Шумахера, ставит необходимым условием для получения Миллером профессуры прекращение этой его деятельности: ведь именно Шумахер загружал своего молодого агента поручениями, отвлекавшими от «приватного изучения истории».

Миллер стал профессором (правда, не без вмешательства президента, по инициативе Шумахера), а уже через неделю после избрания он отправился в научную командировку за границу. Будучи в Англии, Миллер (молодой петербургский академик!) был избран членом Лондонского королевского общества. Вряд ли это произошло бы, если бы 27 июля 1730 года Шумахер не постоял за него как за своего человека. В дальнейшем Миллер, тяготясь благоволением Шумахера, неоднократно вступал с ним в открытые конфликты. «Великая распря» его с недавним патроном произошла сразу же по возвращении его из-за границы в августе 1731 года. Неприязнь обоих друг к другу была настолько сильной, что Миллер даже свой отъезд в сибирскую экспедицию (8 августа 1733 года), где им был собран материал для его капитального труда «История Сибири», связывал с невозможностью нормального контакта с Шумахером: «Для избежания его, Шумахера, преследований, — писал Миллер много лет спустя, — я вынужден был отправиться в путешествие». Так или иначе, став профессором, Миллер перестал оказывать «приватные прислуги» Шумахеру, сосредоточившись на «приватном изучении истории», Миллер, человек вспыльчивый и норовистый, очевидно, еще в бытность свою «мальчиком на побегушках» у Шумахера, копил на него свой гнев. Шумахер, со своей стороны, имел все основания быть в претензии на своего протеже. Высшая гуманная доблесть, на которую способен чиновник, — это не сотворить зла ближнему, когда он может его сотворить. В случае же с Миллером Шумахер позволил себе даже некоторое активное поползновение к тому, чтобы облагодетельствовать человека. Однако ж все обернулось черной неблагодарностью. Возможно, тут были и сетования на коварство ближних, и пессимистические размышления вроде: «Вот и помогай после этого людям!..»