— Это у меня от страха такой заносчивый вид, — призналась я. — От неуверенности в себе. Я жутко застенчивая. Для меня самое страшное испытание — войти в чужой дом, позвонить незнакомому человеку. Особенно боюсь чиновников и продавщиц. А они чувствуют мою слабинку и все время на меня орут. И неприступный вид — единственная защита и даже оружие.

Тут мне припомнилась Гонерилья. Вот уж кто давно бы затоптал и зашпынял меня, не научись я с гордым, независимым видом проходить мимо. Но об этом я Игорю не рассказывала. Он и не понял бы наших мелких бабских проблем и стычек. В такой вечер совестно было сплетничать и болтать о пустяках.

Таких крупных снежинок я никогда раньше не видела. Неповоротливые, лохматые, они мягко, как белые шмели, планировали на землю, то и дело обжигали щеки и лоб.

Смоленский рынок перехожу,

Полет снежинок слежу, слежу…

^[1]

—

вдруг шутливо пропел Игорь, а я тут же подхватила. Нам понравилась игра. Один из нас начинал, другой подхватывал. Мы читали одну-две строчки из любимых стихов, потом скандировали вместе. Вместе со стихами накатила на нас непонятная буйная радость. Мы бегали как дети, швыряли друг в друга снежками. Мокрый снег так хорошо лепился.

Когда нам надоела зима, мы вспомнили «Озеро Чад». Случайный прохожий испуганно шарахнулся в сторону, когда мы, распевая стихи, пронеслись мимо…

Виновных нет: все люди правы

В такой благословенный день!

^[2]

—

шепнула я, но Игорь услышал. Несмотря на то что зима еще только подступала, нам почему-то казалось, что весна близко и сулит нам нежданное-негаданное, новые надежды и перемены.

— Ну, что-нибудь еще прочитай на прощание. Мне нравится, как ты читаешь стихи, — просил Игорь на ступеньках высотки, сжимая руками мои запястья.

— Ничего не приходит на память. — Я покачала головой и попыталась вырваться. — Немудрено: у меня сегодня маковой росинки во рту не было, разгрузочный день.

На самом деле стихи наплывали, навязчиво просились высказать их вслух, но все они были про любовь. А это слово я ни за что бы не произнесла.

— Прощаться не будем, всего лишь до завтра, а завтра почти наступило, — скандировал Игорь, помахав мне вслед. — Ну что, похоже на стихи?

Взбираясь к себе в башню, я, переводя дух, читала:

Принцы только такое всегда говорят,

Но я эту запомнила речь, —

Пусть струится она сто веков подряд,

Горностаевой мантией с плеч.

^[3]

Последние слова я произнесла уже за дверью своей комнаты, представ перед озадаченной Аськой. Моя соседка только что разогрела остатки ужина и собиралась их прикончить. Она ужинала часов в шесть-семь, но на сон грядущий обязательно замаривала червячка.

— Двенадцатый час! Ты что-то загуляла, мать! — не без упрека напомнила она, доставая с подоконника кефир и черный хлеб — мой скудный ужин.

Эта забота меня тронула. Как видно, что-то странное уловила Аська в моем облике, настроении, потому что поглядывала на меня с любопытством. А когда я достала из сумочки подмокшие тетради и вытряхнула снег, она не знала, что и думать, только возмущенно повела плечиками.

— Что у тебя сегодня на перекус? — Я наклонилась над маленькой сковородкой, от которой шел такой вкусный парок.

Аська смутилась. Сколько раз я ругала ее за макароны с сыром, любимейшее блюдо. У девицы прекрасная фигура, но зверский аппетит и дурные привычки — склонность к мучному и сладкому. Уже сейчас очевидно, что к тридцати Аська потеряет свои заманчивые очертания, а к сорока безобразно расплывется.

Я решительно придвинула к себе сковородку и не оставила ни единой макаронинки. Аська превратилась в соляной столб, как жена Лота.

— Тебе все равно нельзя, дорогая, а я так проголодалась, — нахально объясняла я подруге свой странный поступок.

— Зато тебе все на пользу, — ворчала Аська, убирая сковородку и гремя чашками. — Ты же совсем не ешь макарон, никогда якобы.

— Никогда, никогда! «Никогда? Что за мысль несказанная», — возразила я.

Отныне для меня почти не существовало «никогда», только «всегда». Я убедилась, что в жизни может произойти все, что угодно, — любое чудо, нечаянная радость, немыслимые перемены.

Аську я быстро утешила: извлекла из стола плитку шоколада, дожидавшуюся своего часа под стопкой тетрадей. Когда мы уезжали в Москву вечером в воскресенье, папа украдкой совал нам в сумки что-нибудь сладенькое. Аська, увидев шоколад, даже захлопала в ладошки и подпрыгнула на цыпочках. Раньше мы с ней заедали этими гостинцами мелкие неприятности и стрессы, вызванные латынью или исторической грамматикой. Но на этот раз наша маленькая пирушка получилась веселой и беззаботной.

— Папа, один человек сравнил меня с некоей Лукрецией Панчатики. Эту знатную даму когда-то написал Бронзино. Если бы ты знал, до чего мне не терпится на нее посмотреть.

Мы с отцом бродили краем леса — наша обычная прогулка, — и я наконец решилась поделиться с ним своей тайной. Пока не всей, только частью. За эту неделю произошло еще много чего. Вечерами после читалки мы с Игорем обходили те же аллеи вокруг высотки. Он попросился в гости, очень уж хотел посмотреть башню. Я выбрала время, когда Аськи не было. Но все равно его визит не остался незамеченным. Впрочем, я и не пряталась. Просто не хотела ставить соседку в неловкое положение, навязывать ей гостя.

А на будущей неделе мы собирались в консерваторию. Но об этом я папе не рассказала. Рано. Голова у меня пока не пошла кругом. Я ничего особенного не ждала. Все еще не понимала, что во мне могло заинтересовать такого парня. Может быть, это каприз? Или пари? Но через несколько дней опасения улетучились. Игорь благородный, тонкий человек, не только на подлость, но и на легкомысленную слабость не способный. А если рано или поздно он во мне разочаруется, я отнесусь к этому спокойно. Столько дружб и увлечений расклеилось у меня на глазах без всякой вины с обеих сторон! Просто потому, что исчерпали себя.

— Ну что ж, зайдем к Вадику, — просто предложил папа, как будто Бронзино сто лет стоял у дяди Вади на полке.

Дядя Вадя учился вместе с отцом в школе. Мама называла его художником-неудачником. И отца она тоже считала неудачником, загубившим и ее жизнь.

— Неудачники заразительны, они словно распространяют вокруг себя эту болезнь, — говорила она зло и обреченно.

Моя мама учительница, хотя готовила себя к лучшей доле, а отец — скромный инженер-путеец, но я никогда не считала его неудачником. Объективно, в глазах обывателей он таким и является, но субъективно он замечательный и вполне состоявшийся человек. Благородный, умный, тонкий, но, на свою беду, слабый и неуверенный.

И дядю Вадю я не считала неудачником. Ну и что же, что он работает в школе, преподает рисование. Хороший учитель — это талант, призвание, а не жизненный крах. Разве все художники становятся знаменитостями? У дяди Вади была совсем другая беда. Вот уже несколько лет он сильно пил, совсем перестал выезжать на природу и писать пейзажи. А раньше мы часто уезжали втроем в глухие места. И пока дядя Вадя сосредоточенно запечатлевал какую-нибудь заросшую кувшинками речушку, мы с папой бродили в лесу или собирали ягоды. Много лет висят у нас в комнатах его пейзажи, но обыденными они так и не стали. Всякий раз теплеет на сердце, стоит только бросить взгляд на знакомую речушку или поле с васильками.

Конечно, первым делом мы с папой отправились к дяде Ваде, в надежде отыскать у него альбом Бронзино, а в нем — загадочную Лукрецию. Лучше бы мы туда не ходили. Нас встретила его злая, раздраженная жена. Какой-то тягостный дух несчастья и обреченности царил в их доме. А когда-то семья была счастливой и дружной.